Фрацния Антонина Владимировна Букатова расшифровка аудио

RU21 Семенова

Тоня (Франция)

Сторона А

– Ты сегодня ученикам рассказывала о своих впечатлениях.

– В настоящее время, как бы большинство из них, вот мы видели французов, наши с такими людьми встречались. Мало озабоченные материальным, все очень озабочены духовным. При этом они как бы об этом мало говорят, но много делают. А когда спрашиваешь, зачем вы это делаете, так живете, они говорят: «Ну как же? Надо же в себе взращивать духовное». И самое интересное, что при этом они все больше и больше стремятся к коллективному сознанию, к единению людей. Может быть, коллективное сознание, это круто сказано, но вот к такому единению интересов, к открытию человека и к объединению всех направлений общечеловеческих, как значимых. Что вот чем бы человек ни занимался, всё значимо, всё должно быть интересно. Человек тем и интересен, что он чем-то занят. Вот как бы такой критерий. И это повсеместно. При этом, конечно же, мы видели рабочих на винограднике, которые наняты. Но мы с ними не разговаривали на такие темы, но отношение начальник–подчиненный, то есть нас приводили начальники, директора и другие, не заметно, то есть в проявлениях непонятно, кто из кто, нет субординации как бы внешней. Поведенческой субординации нет никакой.

– И подчиненные не смотрят заискивающе?

– Нет. Никто не смотрит заискивающе. Они смотрят с удивлением на иностранцев, удивляются, что из Москвы, но при этом нас сопровождает их начальник.

– Ну а можно тогда сказать, что они пренебрегают начальником?

– Нет, нельзя сказать.

– Никак не спорят с ним?

– Да никакого спора-то нет. То есть начальник создает ситуацию, что он открывает нам труд, которым занимается его подчиненный. И при этом рабочий становится объектом внимания и интереса у иностранцев. И он так горд этим. И начальник горд за то, что у него такой рабочий. И рабочий по отношению к начальнику – нет каких-то комплексов неполноценности, как есть у нас. Вот, допустим, иностранцы приезжали, особенно в советское время, то все так заробели, все демонстрируют, показывают, ходят толпой. Здесь какая-то другая картина. Впечатление такое, что индивидуализация личности уже состоялась. Теперь, наоборот, как бы общество, сохраняя ценность личности, стремится к объединению. При этом объединяются все круги общества, то есть такие явления наблюдаются в разных слоях общества. Это вот, например, по профессиональному признаку, как педагоги объединились в Ди для помощи, то есть они волонтеры на фестивале – им вообще интересно вот это культурное явление.

– Это педагоги-пенсионеры или педагоги действующие?

– Среди них есть еще и действующие.

– Ди – это город?

– Ди – это город на Юго-Востоке. Вот как по профессиональному признаку такие объединения, так и по территориальному, независимо от социальной принадлежности. То есть настолько как бы разная публика была объединена под этой идеей фестиваля в Бордо, что просто удивительно. Вот те люди, которые были волонтерами в Бордо, они были из категории новых французов. Местная элита; дизайнеры, живущие там же; пенсионеры, которые не работают нигде, достаточно простые люди; фермеры; и совсем богемная семья, испанцы по происхождению, такое чудо с хвостом, отец с дочерью, с которой не жил 13 лет, она потом к нему переехала, и теперь они живут вместе, которые не спят, не едят, – такая хиппующая семья, которая не нуждается ни в чем: ни в одежде, ни в еде, ни в жилище, ни в комфорте.

– Этим они обеспечены?

– Они хиппи. У них есть место для ночевки, но никто там не ночует в этом доме. Они такие тусовщики. Это богема у них. И при этом они все вместе танцуют, пляшут, принимают гостей, коллективная трапеза, готовят вместе, таскают из дома баки здоровые с русским салатом, щи готовили. Вот это меня потрясло, что они лучше нас. Конечно, у нас тоже есть такие социальные группы, которые с такой самоотдачей готовы что-то делать. Но у нас как-то они не на виду. А там они делают погоду, то есть остальные не на виду.

– Так ты уже во Франции была. И ты этого не видела?

– Мы не жили в домах. Мы общались с музыкальной элитой, с исследовательскими кругами, и давали концерты, где мы не общались с публикой вот так вот, на простом языке, поэтому мы не знали этих людей. До сих пор поездки были такого рода. И потом была еще фестивального направления поездка, где тоже публика изолирована от гостей фестиваля. А вот то, что мы жили в доме и видели все изнутри, это впечатлило конечно. Совершенно подтвердилось Женино предупреждение о том, что французы по три часа едят, везде опаздывают и мало работают. Работают они действительно мало. Все магазины, прачечные, офисы, почта и прочие системы муниципальных заведений открываются в 10.00, в 12.00 они уже закрыты. Потом они открываются с 14.00 и работают до 17.00. То есть когда успевает народ попадать в магазин, вообще непонятно, закупаться в магазинах. Вот, видимо, вот в этот промежуток. А все остальное время – обеденное. Отведено для еды. И они действительно так много проводят времени за столом, в общении, у них находится, о чем поговорить, пообщаться друг с другом. Они действительно сидят везде за этими столиками, проводят время в основном за едой – способ общения. При этом сказать, что бы они много ели, так нет. Едят они мало. Они много пьют вина – красного или белого, сухого. Пива не пьют совсем. И много курят, мало спят, но сидят за столом. Вот их основной способ времяпрепровождения. К детям относятся интересно. Ни у кого не возникает проблемы, что первый час ночи – трехлетний ребенок уже наложил в штаны, уже бегает голый, босой по кафельному полу, вместе с собакой из какой-то миски загребает руками еду, не боятся ни грязи, никакой там гигиены нет особой, не боятся холода, простуды, никто не остерегается, что ребенка продует, просквозит. В машинах открывают окна, сплошной сквозняк. Все это норма там. Два часа ночи трехлетнего и семилетнего ребенка везти – это норма. Они будут ходить на головах, лазить по головам у родителей, все относятся к этому, как к природному явлению. И дети всегда с родителями. Всё это так замешано, неразделимо. Никто не стесняется малышей приносить на концерты.

– А они мешают? Ведь дети маленькие начинают кричать, бузить?

– А это нормально. Как будто птицы поют.

– А как они живут? Ты что-то говорила, что как в наших деревнях.

– Вот мы видели как бы две Франции. Если это две провинции: юго-восток и юго-запад, то есть мы Францию пересекли с востока на запад. И в альпийской Франции были, и в атлантической, значит, около Атлантического океана. Вот в альпийской Франции – это просто курортное место. Это зимний курорт. И сам городочек Ди – он основан еще в I âåêå ðèìëÿíàìè, è òàì ñòîÿò ðèìñêèå ñòåíû: îñòàòêè áàøåí, êîëîííû âàëÿþòñÿ ïðÿìî íà òðîòóàðå. Ñðåäíåâåêîâàÿ àðõèòåêòóðà ïåðåìåøàíà ñ àðõèòåêòóðîé ðèìñêîé, è ïîçäíåé áîëåå. Íó åùå ãëàç íå íàìåòàí, è ðàçîáðàòü, êîãäà ÷åãî ïîñòðîåíî, íåÿñíî. Íî â îñíîâíîì ïîñòðîéêà ðàííÿÿ. Ñîâðåìåííûå äîìà âêðàïëåíû òóäà, íî òàê, ÷òîáû íå ìåøàòü. Âûñîêèõ äîìîâ íåò âîîáùå. À âñå ýòè ñòàðûå äîìà – íå âûøå òðåòüåãî. Íî èíòåðåñíî, ÷òî êîãäà íàñ âåçëè òóäà, òàì ðóññêèå äåâî÷êè-ïåðåâîä÷èöû, îíè áûëè ñòàæåðàìè ïðèãëàøåíû çà ìåñÿö äî ýòîãî â êà÷åñòâå ïåðåâîä÷èêîâ, îíè ãîòîâèëè ôåñòèâàëü. Íàñ âñòðå÷àë ôðàíöóç, äèðåêòîð ôåñòèâàëÿ. Ìû ãîâîðèëè ÷åðåç íèõ. Ìû ïðèåõàëè íà ïîåçäå èç Ïàðèæà è åäåì íà àâòîáóñå – íàì åùå ïîëòîðà ÷àñà äî ýòîãî ãîðîäà. È âñå ýòî âðåìÿ ëþáîâàëèñü êðàñîòàìè è ïî õîäó äåëà ðàññïðàøèâàëè î ãîðîäå. ß ñïðàøèâàþ: «Êàêèå äîñòîïðèìå÷àòåëüíîñòè â ãîðîäå?» Ôðàíöóç òàê ïî÷åñàë â ãîëîâå è ãîâîðèò: «Îé, ó íàñ òàêàÿ äîñòîïðèìå÷àòåëüíîñòü òàêàÿ, åäèíñòâåííàÿ». «Êàêàÿ?» – ãîâîðèì ìû. – «À ó íàñ ïîÿâèëñÿ êîëîññ». – «Êàêîé êîëîññ?» – «À ïðèåõàë ðóññêèé õóäîæíèê è èç ëèàí âèíîãðàäà ñäåëàë ñêóëüïòóðó». Íó è äåéñòâèòåëüíî òàêàÿ, òèïà òîãî, êàê ó Òèøèíñêîãî ðûíêà ñòîèò ïàìÿòíèê ðóññêî-ãðóçèíñêîìó…

– Такой же высоты?

– Да.

– Там с десятиэтажный дом.

– Нет, это меньше. Но он такого же типа. Тоже коричневый, тоже какой-то весь резной. До третьего этажа он есть. И он как-то его связывал, эти корни лианы, и внутри там лампочки, вечером он загорается и светится. Такой столб горящий. Всем очень нравится. Вот это достопримечательность. Этот городочек можно проехать за полдня. Уже каждую улочку там знали, каждый дом знали. Где-то по окраинам не ходили. Вот как они живут. Вот в самом городе, внутри, мы не были в домах. Там кто-то жил, может быть, из наших. А мы жили рядом с городом, в десяти минутах ходьбы от этих крепостных стен. И это уже такие уже особнякового типа дома. Они могут быть двухэтажные, но в основном одноэтажные. На таких альпийских лужайках, где стоят несколько грецких орехов раскидистых, стриженная травка, и посередине такой домик со стеклянными дверьми. Много-много выходов. Вот они примерно такого типа эти домики. Практически территория не обнесена, только живой изгородью. У кого-то там бассейн небольшой, у кого-то качели стоят, по потребностям. Гараж в том же доме. И в доме много-много входов, много дверей, открывающихся во все направления, и окна, все со ставнями обязательно. Ставни обязательно закрываются на ночь. Нам все время их закрывали. Утром мы просыпались в полном мраке и думали, что ночь. Поэтому мы несколько дней просыпали. Потом стали пользоваться будильником, потому что глазам своим не веришь. Вот там живут, вот в этих особнячках, французы, которые либо родились здесь и унаследовали эти дома, либо купили эти дома в качестве дач. Ну вот та пара семейная, у которой жили мы, они живут на Юге Франции, а здесь у них живет сын, 46-летний, не женат. Он здесь живет круглогодично. Но три месяца, когда зима и наверху, в горах, функционируют подъемники и курорт лыжный, там он содержит кафе, где он хозяин кафе. А в остальное время он работает внизу, в городе в этом, уже в качестве бармена, в чужом кафе. А зовут его Рик. В этой семье женщине, Эдит, 76 лет, мужчине, Пьеру, – 80 лет. А это сын – 46 лет. У этой семейной пары 6 человек детей. Эрик – средний. Он единственный неженатый. Все остальные женатые. У них дети, внуки – 12 внуков. Все они собираются на лето на этой даче, приезжают к этому Эрику, и родители сюда приезжают. Но родители не любят сидеть с детьми, потому что они активисты, они заняты общественной жизнью. У каждого по своей машине, три машины в доме. Бабулька прыгает в свою машину и едет волонтерствовать либо на фестиваль, либо она еще где-то пребывает, помогает бедным, или ухаживает в хосписе за кем-нибудь, или еще что-нибудь такое делает. Она очень активная, но совершенно непритязательная в быту. То есть у них в доме много антиквариата, потому что это старый дом. Причем, ее отец был хозяином огромной винодельческой компании. Вино «Лоретто», игристое, типа шампанского, сладкое такое. Там всего три таких винодельческих было консорциумов. Вот ее отец был одним из них. И у него были все эти дома в его владениях, в которых живут соседи. Его именем названа улица, потому что он был во французском сопротивлении и погиб. У него там несколько винных складов, огромных каменных, на которых латиницей написана его фамилия, его именем названо целое направление. Оно и сейчас существует. И все дети унаследовали по части его наследства. Вот эта бабулька-пенсионерка, она сама учитель, там вообще все учителя, учитель словесности. А отец историк. При этом так вот любопытно. Бабулька активна. Дед менее активен. Он уже более старый. Поэтому ему достается все кухонное хозяйство. Поскольку она способна выезжать, активно проводить свой досуг, поэтому в основном готовит он, убирает со стола он, но посуду моет посудомоечная машина. А дома у них антиквариат. Стоят такие шкафы огромные. Один шкаф – для хранения продуктов, например. Там сухие смеси стоят и прочее. И вот они открывают его и иногда минут 15 смотрят: ну что бы съесть? Обходятся они исключительно бутербродами с маслом. Вот завтрак: режут хлеб толстыми кусками. А французский хлеб обладает такой особенностью: ужасно твердая корка, такая дубовая корка. У всех у них протезы, надо сказать. И вот они вдвоем с этим дедом грызут эти сухари, намазывают маслом и много джема. Они джем варят сами из орехов, из вишни, вот нас угощали, из инжира, из ревеня. Ну ревень не очень им сами нравится. Она сказала, что больше делать не будет. И вот они так позавтракали. Она прыгнула в машину и поскакала куда-то. Дед убрал со стола. Еще что интересно. Ну во-первых, стеклянные двери, но они тоже ставнями закрываются, но на ночь только. Днем никто ничего не закрывает. Поскольку дверей много, то часть из них они забывают закрывать. Но одна дверь, которая входная, они ее закрывают. И ключик они кладут тут же в баночку под лавочку. При этом кричат на всю округу: «Надя, не забудь, ключик в баночке!» То есть все это закрывание дверей, это все, конечно, смешно. Это повсеместно. Ключи торчат в дверях. Хозяева ушли. Если колюч в двери, это не значит, что хозяин дома. Значит, он ушел просто. Или оставить открытыми настежь стеклянные двери, входящие в гостиную, где можно пройти через весь дом, и при этом закрыть входную – это нормально. Никто не боится, что его ограбят, и прочее. Тем не менее, например, они не рекомендуют ходить пешком нам одним в полной темноте, допустим, в два часа ночи. Поэтому они нас, когда мы поздно засиживались, они беспокоились, чтобы нас проводили, чтобы нас привезли на машине. Алена с Ленкой жили у бабули, которой 80, они сестры. Значит, нашей 76 лет, старшей сестре 80 лет. Она, конечно, хуже младшей сохранилась. Но, тем не менее, два года назад она взялась вытесывать из камня скульптуры. У них очень богатая семья, еще богаче, чем эта, видимо, у них процент больше отцовского наследства, или еще что-то, но, короче, дом у них такой богатый, то есть и комнат больше, и там мебель дороже, и все остальное. Антикварная мебель не считается дорогой. Антикварной мебели – завались. Наш шкаф просто поблек, его просто надо вынести на помойку. Я говорю: «Ленка, какие у вас скульптуры!» А скульптуры из белого камня, но это не песчаник и не мрамор, не гипс. Я думала, что она просто богатая тетка, у нее хороший вкус, и она покупает хорошую скульптуру, современную собирает. Ну авангард полный. То есть там такие перетекающие формы, какие-то скульптуры, композиции и прочее. В доме я видела штук пятнадцать таких великолепных скульптур.

– Размер какой? С полметра?

– Нет. Есть и побольше. Но, в основном, это такие небольшие, сантиметров 30. Они стоят везде: по лестнице, которая ведет на второй этаж, на полу. Все эти композиции очень интересные.

– На полу ковры?

– Не везде. Ковер, то есть покрытия нет. Брошены ковры на паркетные полы. В основном полы деревянные. Потом выяснилось, что эти скульптуры она делает для себя. Просто она любит искусство. Вот она так проявляет свою индивидуальность.

– Это вот они родственники тех, у кого вы жили?

– Да. Старшая сестра. При этом же эти бабульки, кроме того, что мы у них живем…

– Так там сестра и еще кто-то?

– Она с мужем. Я мужа как-то плохо видела. При этом эти бабули работают в ресторане – кормят нас во время фестиваля. То есть вот они волонтеры. Чем они заняты? Они, мало того, что принимают гостей, кормят их, соответственно дают им всякие там постельные принадлежности и прочее, в общем, ухаживают за ними, возят их на своих машинах на мероприятия.

– То есть по одному, по два человека?

– Вот кто с кем живет, того и возят. Прогуливают и показывают им окрестности. Это тоже в их задачу входит – обязательно показать красоты альпийских лугов и прочее. И у них дежурства, у них там расписание, по которому они дежурят. Одна, допустим, с утра и до обеда работает на кухне. Другая – с обеда до ужина. Потому что ужином и обедом кормят в ресторане. В этом ресторане кормится весь фестиваль. Это человек 100 человек. Приехал театр, два музыкальных коллектива, инструментальных, один вокальный, приехали писатели, режиссеры, прикладников было много, дизайнеры по костюмам современным. И в самолете мы уже узнали, что были фермеры, 7 человек. Тут у меня вообще крыша съехала, потому что я не поняла, а к чему тут фермер? Был культурный срез. А фермеры – потому что всё из земли. Потому что традиции все и как бы вся культура, она в деревне. Она свои корни берет оттуда, поэтому были фермеры, подмосковные, ну московских нет фермеров. И эти подмосковные фермеры жили в Альпах наверху, на фермах. А на наши мероприятия спускались. И они с полным энтузиазмом на кухне моют посуду, жарят, всё готовят, закупают продукты, идут на рынок, таскают на себе всё это. Вот мы на все это дело смотрели и потом долго обсуждали: «А зачем им это надо? А почему они так себя проявляют?» А уж когда мы приехали в Бордо, и там видели деревенских людей, которые с еще большим энтузиазмом. Эти как бы принимают, а те в этом живут. Они денно и нощно участвуют во всем. Вот если мы здесь как бы были отстранены, потому что мы сидели ели, а они нас обслуживали, то там было всё вместе. Это было просто застолье, когда все кидали в одну кучу еду, готовили котлами и так далее. И потом условия, конечно, другие. Здесь, в городе, – в ресторане, есть какая-то большая электропечь и так далее. Там есть приличный туалет. То в деревне, был такой город Богас, который был как бы где нас принимали. Был еще там другой город, где был центр фестиваля. Там вообще чума. На той территории фестиваль растянули на территорию – 60 км. Они говорят: вот у нас такой второй фестиваль на такой территории. Мы ахнули. Вот одновременно сразу в нескольких маленьких деревушках проходят много всяких мероприятий. И народ из одной деревни в другую переезжает. Ну там деревня, конечно, не такая, как вот у нас деревня, а все-таки это городочек, потому что каменная деревня, поэтому впечатление городка. Мы задавали вопрос и тем и другим, для чего им это надо. Вот в первом случае нам наша хозяйка 76-летняя говорила: «Понимаете. Сейчас настолько в нашей стране материальное преобладает над духовным, что мы спохватились это спасать. На культуру государство денег не дает. Все больше дает на полицию. И поэтому наше мероприятие никого не интересует в государстве. Поэтому мы деньги собираем сами». Они же еще и деньги собирали. Все вот эти люди. Они в складчину скидывались, кто сколько смог. Они делали финансовый расчет и прикинули, что они смогут столько-то людей принять.

– Они оплатили вам дорогу?

– Да они все нам оплатили. Они оплатили даже визы – 30 долларов. Они нам оплатили визы, дорогу, заплатили за работу. Они нас кормили, поили, возили, транспорт – все было оплачено. При этом как бы они говорят: «Вот мы готовы потратить деньги на то, чтобы наши люди увидели другую культуру. Мы должны знать о культуре других народов». Поэтому в Ди, там вообще целенаправленно они делают фестивали тематические. Вот сейчас была Москва. До этого фестиваль был, допустим, Румынии посвящен. Потом у них год назад Чехия была. Белоруссия, Украина были. И так далее. Надо сказать, что стилистика пиара, рекламы вся авангардная. Вот как ни странно, деревня, сельские жители, а фотография, например, нашего фестиваля – это бутылки, снятые на фоне окна, воткнута свекла. Получается, как макушки церквей.

– А Украина что было?

– Украина вообще – была девушка в купальнике, стоящая спиной на каком-то парапете около моря.

– Ну на самом деле не так уж авангардно, как ты говоришь. Тут и ретро есть. Это, конечно, не официоз.

– У нас это чуть-чуть даже слегка покоробило.

– Тогда их отношение к вашей культуре.

– Там у нас были политические разговоры. И были разговоры, конечно, культурные и прочее. Вот, например, со старушкой, с которой мы много говорили, хозяйка наша, они сами певицы. У них пение храмовое, как академический хор. Таким звучком неоткрытым. И она озадачилась, почему мы так открываем рот и поем таким безумным голосом, безумным звуком. На что Надя, слава Богу, она вразумительная…

– А как вы общались? По-русски?

– Надя знает французский. Она вспомнила французский язык. По-французски говорили Татьяна и Надя. По-английски они не говорят практически совсем, кроме молодых. Вот, например, Рик, сын их великолепно говорит по-английски. Он очень много путешествует. Они не знакомы с таким звукоизвлечением. Например, они не слышали, что такое болгарский хор. На что им пояснили, что это славянская группа. Они все поют таким звуком. Таким – это открытым. И мы их пытали: знают ли они такое? Нет, они не знают. И нигде они не слышали такого звука, но они понимают, что это что-то очень архаичное. И у них, скорее, сохранилась инструментальная музыка, архаичная. А фольклор такой голосовой, вокал не сохранился. Хотя тексты и сами наигрыши, сами напевы сохранились. Поэтому они поют все тонкими академическими голосочками, причем поют хорошо, на несколько голосов могут петь, и так далее. Надо сказать, что вот нашей бабушке, судя по всему, не понравилось. Она так корректно отнеслась к этому. Она была просто потрясена, ошарашена. Но бабушке очень понравился джазовый ансамбль «Айги». Бабушка просто прыгала на стуле, подпрыгивала, хлопала в ладоши, кричала «Ура!» и так далее. Хотя они гнали такую музыку. Джаз был такой импровизационный. Авангардный джаз. И она совершенно не поняла, например, в музыкальном плане, что, например, коллектив, который был приглашен, еще третий музыкальный коллектив – это был инструментальный ансамбль, натуральный поп, причем такой рок на популярном уровне, такой простейший, примитивнейший, скорее, ресторанный вариант, попсовый. При этом они использовали сильнейшие микрофоны, играли на гитарах, на электро, ужасную музыку. У нас у всех, у русских, волосы встали дыбом. Причем, это все было в храме. Там костел единственный (в Ди), центральный. В нем был галло-концерт. В Галло-концерте принимали участие все коллективы музыкальные. Вот сначала спел русский ансамбль, наш. Хорошо приняли. Потом вышел играть Алексей Айги, джазовый коллектив. Очень хорошо приняли. А потом вышел играть на этих гитарах… Причем там просто шепот слышно, такая акустика. Они тоже микрофоны используют для подзвучки инструментов. Но они сняли все микрофоны и играли просто вчистую, потому что невозможно, все зашкаливает. Мы начинаем дробить, эхо на эхо находит. А эти врубили динамики, сели поближе к микрофонам. И вот только что не рухнула колокольня. Я не знаю, как все это не упало и не разбились эти витражи. И наши встали и ушли все, гости фестиваля. Все потихоньку стали расходиться. И в конце мы должны были сделать совместно с Айги проект с джазом. То есть хозяева фестиваля хотели, чтобы все три коллектива вместе сделали. И вот попса эта сказала: «Будем мы тут подстраиваться под русскую музыку. Зачем нам надо?» Они отказались с нами чего-то сделать. А мы с Айги что-то прикинули перед концертиком. Причем это было все какой-то одной левой. Мы подошли и сказали: «Леша, нам что-то сказали вместе сделать». Он говорит: «Ну чего-нибудь сделаем. Вы когда будете заканчивать, я на вас наложусь, поиграем вместе».

– Здесь же ты очень переживала, как вы будете вместе?

– Да, а там оказалось, что как бы…

– Он вас уже слышал?

– Нет. И мы его не слышали. Я не ходила на концерт. Один человек ходил. Поскольку один коллектив отказался совсем участвовать в этом. Второй коллектив вообще не торопился, мужики эти, Айги. Мы подумали, а что нам больше всех надо вообще, и решили ничего не делать, свою программу отпеть и сойти со сцены. Но так сложилось, что перед концертом, на репетиции мы порепетировали, потом они порепетировали. Потом, когда мы уходили, мы зацепили их и сказали: «Ну слушайте, ребят, нужно что-то сделать. Короче, мы будем заканчивать песней, а вы на нее и наложитесь». Там было любопытно. Шелкопер знал, что он хотел. У него была своя схема, свой стереотип. Поэтому он нас строил под себя. То здесь мы уже ученые. Когда мы стали петь, они стали нам аккомпанировать… Вы играйте поперек. В этой же тональности, но свое. А мы будем петь с перерывом. Ну нельзя аккомпанировать. Тогда получается просто полный квадрат. Нам это неинтересно. Ну и мы что-то такое смешали и получилось любопытно. Это было на репетиции. Это буквально было семь минут. Когда стал расходиться народ с попсовой этой группы, к нам уже пришли писатели, каждый приходил и жаловался, что невозможно, как вообще публика сидит до сих пор, не ушла.

– Местные не расходились?

– Местные не расходились. Кто-то пришел и сказал, что публика расходится, это просто невозможно слушать, очень громко. А наша бабушка при этом сидела, следила по программе, сколько номеров они спели. И она сказала: «А почему те очень быстро слезли со сцены, не допели четыре номера? Они что, обиделись или им был трудно, или еще что-нибудь?»

Сторона В

– Я говорю, потому что у нас в каждом ресторане подобная группа играет. «Да? У вас так много такой музыки?» – «Да, у нас таких ансамблей полно». – «А вот Айги вам понравился?» – «Да, нам понравился очень». – «А почему?» – «Потому что у него интересный джаз». Бабушка так озадачилась. Короче, Айги согнал этого Паперного со сцены. Он сказал: «Ну долго он будет глушить публику?» Подошел и говорит: «Ребята, пора завязывать. Концерт у нас заканчивается. Нам еще надо совместный проект сделать». Те свалили, действительно не доиграв. И тут вошли мы, и на сцену пошли вместе с Айги. Часть ансамбля Паперного, им неудобно было как-то в этой ситуации отваливать. Они уже пожалели, что они отказались. И часть из них вошла. И получился какой-то полный микс. Часть вошла ансамбля, часть не вошла. Руководитель вообще свалил со сцены и ушел, действительно расстроившись как бы. А сама композиция была очень удачная. Ну описать ее невозможно, но народ встал на уши, все встали, весь зал хлопал, танцевал, плясали с нами.

– Вы плясовую пели?

– Да, мы пели «Во горнице». При этом, когда мы ехали на концерт, нам давали программу и присылали по email, ÷òî êîíöåðò â õðàìå, ïîæàëóéñòà, ïðîñüáà äóõîâíóþ ìóçûêó è ÷òî-íèáóäü ìîñêîâñêîå. Íà ñàìîì äåëå íè÷åãî ìîñêîâñêîå èõ íå èíòåðåñîâàëî, èì áûëî âñå ðàâíî. Î äóõîâíîé ìóçûêå òàì ðå÷è áûòü íå ìîãëî. Ïîòîìó ÷òî ëó÷øå âñåãî çàë ðåàãèðóåò âñå-òàêè íà ÷àñòóþ. È íèêîãî íå ñìóùàåò, ÷òî â õðàìå ýòî äåëàåòñÿ. Òî åñòü íà àðõàè÷íûå êàêèå-òî ôîðìû, ïðè÷åì íà ìàëûå ôîðìû î÷åíü õîðîøî ðåàãèðóþò, íà âñÿêèå êîëûáåëüíûå, çàêëè÷êè, òàêèå ñîëüíûå, äóýòíûå âåùè, òðèî – òàêèìè íåáîëüøèìè ñîñòàâàìè. Ïîòîìó ÷òî ýòî ó íèõ â êóëüòóðå åñòü. Óçíàâàåìî.

– А «Плач» вы не делали?

– Делали, но не там. Делали в одном месте, и сняли, как непошедший. Народ не понял.

– Ты вот сказала про деревню, что такое впечатление, что не выезжали из экспедиции. Это как было?

– Это по душевному контакту. Все-таки дома – это особнячки. Все стриженные газоны?

– Нет. Там нет этого. Дом, в котором мы жили. Богас, Бордо. Это Атлантика. Запад Франции. Атлантическое побережье. Достаточно протяженное, достаточно большая территория. Там уже никаких гор нет. Там изрезанная местность речками. В основном это виноградники. Сплошная винодельческая территория. Мы были как раз в период сбора винограда и молодого вина. Там встречаются городишки с хорошими центрами, архитектурно-средневековыми такими. Но, в основном, такая скучнейшая застройка там идет. Даже есть типовые дома, как строят у нас в деревнях, колхозные дома на два хозяина. там, наверное, на одного, потому что дверь там одна. Никаких тебе лужаек нет, никаких вылизанных газонов. У нас был двухэтажный дом, построенный по типу средневекового замка, с очень высокими этажами – 5 метров высота потолков. Пятнадцать комнат, с высоченными дверьми в этих комнатах, ведущими, двустворчатыми, с антикварной мебелью, стоящей там в таком количестве несметном. Там вообще когда-то была фармацевтическая какая-то лавка. Лавкой это не назовешь, это просто здоровенный домина.

– Это все сияет от чистоты?

– Нет. Все хлам, пыль, грязь.

– В общем, как у Плюшкина.

– Да, это обломовщина. Там живут дизайнеры. Они заселились в этот дом недавно, года три назад. Это дом ее отца. Она сама гасконка. Это Гаскония. А он вообще поляк по происхождению, но рожденный во Франции. У них двое детей – 3 и 7 лет. Девочка и мальчик. Мальчика зовут Ной, а девочку Ирис. Он Филипп, а она… (не помню). Нас привезли, каких-то двое людей стоят, на руках дети, встречают, какие-то такие серые личности. Дом стоит один в поле. Кругом вообще никакой деревни нет, где-то там наверху на горочке еще какие-то дома. Никаких прекрасных парков, садов нет. Нас везли на машине, потом мы вот здесь остановились и нам говорят: двое выходите. Мы вышли с Надей. Никому не хотелось выходить в этом месте. Но, оказывается, мы не прогадали. Кто-то жил лучше, кто-то хуже – не важно. Мы так полюбили этот дом и этих хозяев, что просто были вообще в полном восторге от того, что увидели вот такую Францию. У них участок в несколько соток, я бы сказала, соток пятьдесят. Никто ничего не сеет, не сажает. Это просто участок, который за домом, территория непаханая. И в конце стоит двухэтажный еще дом – это бывший амбар, хранилище чего-то, который они сейчас приспособили, сделав ремонт, и у них там будет театр. Он получился в два этажа высотой. Там сделали такие пандусы и всё такое, освещение хорошее. У них там сейчас клуб. Кто занимается техно, у них там есть свой фольклорный ансамбль. Они там собираются. И так далее. Они даже хотели в этом доме фестиваль устроить. Но потом решили, что он еще не очень готов. В этом доме совмещается старинная антикварная мебель, полный хаос в жизни бытовой, когда постель с тряпками валяется, книги, шкафы, открываешь – пылище средневековое. Совершенно изумительные аптечные коробочки из-под аспирина. Мы это в руках все держали, тряслись. Открываешь коробочку, а там открытки, которые собирал их отец, присланные из Германии. Представляешь, старинные открытки! Какие-то фотографии каких-то гасконцев в шляпах. Потом старые лицензии на аптечную торговлю, изготовление лекарств, какие-то пузыречки, какие-то тарелки. Ну, в общем, чего только нет. Сундуков куча – плетенных и деревянных. Горшки этнографии чистой воды. Горшки такие арфообразные, с такими маленькими ручками. Территория такая: выходишь, сбоку деревянный навес и накрыт сверху полиэтиленом, чтобы не промокал. Там они сидят днем, обедают. А тут кусты такие. Вот это вишня, а здоровое дерево. Я думала, что это липа, а это, оказывается, вишня. Грецкие орехи растут, фиги тоже на голову падают. Но никто за ними не ухаживает. Они так одичавшие. Бегает котенок со сломанным хвостом, изогнутый, буквой «Г» хвост. Мы говорим: «Ой, это ваш котенок?» – «Нет, это дикий. Он прибегает и иногда бывает у нас». – «А что у вас там в кустах? Я вот тут видела часовенку в кустах». Я все вокруг нее ходила и фотографировала. Потому что стоит такой маленький домик, с черепичной крышей, и на крыше – маковка. Такой пряничный домик. Я подумала, что это туалет, но все-таки, думаю, ну а для чего маковку делать на крыше? Я спросила, что это у них. Они мне говорят, что это старый туалет. Здесь не было вообще никакой канализации. Здесь был колодец, около дома. Мы провели канализацию. Система освещения у них, конечно, современная. И канализация современная. И дизайн современный. А все остальное старое. Стены они еще отделали. И они некоторые комнаты уже покрасили в различные цветы: лимонные, оранжевые, желтые. Достаточно ярко, но приглушенно. Причем стена переходит в потолок, роспись одна и та же. А расписано такими огромными луковицами, которые перетекают. Нечто вроде часов песочных. Вот какой-то такой абстрактный рисунок, который нельзя передать. Очень хорошая техника. Мы с Надей, когда зашли в комнату, мы так удивились. Мы подумали, что они такие бедные люди, что им надо подарить кассету. И подарили им кассету нашу, диск не рискнули дарить, потому что не знали, что у них есть. Потому что этот допотопный шкаф, это раздолбленные кровати, на которых мы спали, какие-то кушетки. Камин пустой. Стол колченогий. Драный ковер на полу. И окна со ставнями. Больше ничего нет в комнате. А в другой посмотрели: стоят вообще посередине два шкафа, прижавшись друг к другу спинами. Но они не обжили просто всю эту территорию еще. Детская какая-то: посередине брошено что-то такое, такое дети спят. Вот так они живут. А когда мы увидели технику, пройдя по всем комнатам, то какие-то компьютеры пластиковые, совершенно прозрачные, у них содержимое видно. А принтеры стоят такие… И сканеры, и ксероксы стоят. Они, видимо, занимаются компьютерной графикой.

– Ну вы подарили диск?

– Потом уже диск подарили. Ей 40 лет. Такая черненькая, худенькая, с длинными волосами седыми. Не некрасивая, ну никакая вот женщина. Но такой, видно, художественный тип. А он вообще просто поляк натуральный: с толстым носом, свернутым набок, вечно улыбающийся, хохочущий и скалящий зубы и всегда подшучивающий, потому что он особенно радовался, когда ночью возвращались, и к ним когда съезжаешь с большой дороги к их хутору, заяц всегда выскакивал, он там жил, видно, серый такой, и прямо под колесами фар, он убегает, а мы: «Заяц, заяц, заяц…» Хватаем за руки водителя: не дави! А он такой радостный гонится за этим зайцем на машине. Он не один раз так делал. Это зайца он, видимо, гоняет регулярно на этой машине. И вообще они любители хорошо поддать, выпить бутылочки две винца. У них за обедом выпивать бутылку вина одному – это совершенно спокойно. Гудеть полночи, в два часа сесть пьяному за руль и поехать с иностранцами, как наши настоящие мужики, которые в деревне там самогонки наклюкались. После чего на грузовик раздолбанный сели и помчались. Но машина у них хорошая.

– Ну и аварий нет на дорогах?

– Говорят, много аварий. Очень сильно бьются. Вот такой у них стиль жизни. А в другом доме, так где жили Женя с Татьяной, так там вообще просто. На вопрос, где сходить в туалет, сказали, что вы можете, если «пи-пи», то в биде, а если уже по-большому, то нужно спускаться со второго этажа, поскольку в доме нет света, нет обогрева и нет еды. И все разбросано так – ну сарай натуральный. То есть там комнаты плавно перетекают в гараж. Гараж – это одна из комнат. Машина загоняется прямо в комнату. Ее там же и чинят, видимо. Биде там же. Вот это богема.

– Так куда же надо было идти все-таки в туалет?

– В туалет надо было идти на ощупь какими-то закоулками. Но я не знаю, на улице это было или где-то там? На улице какой-то сад, где растут вперемешку пальмы. Пальмы там вообще не растут в природе, а это завезенный. Их, видимо, сажал кто-то, но явно не они. Они там сами и растут. Пальмы, бананы иногда попадаются, которые там не вызревают. А остальное, значит, такие вишни здоровые растут, орехи. Что-то растет, никто не ухаживает. Вот что Бог даст. И это богема. Хозяин с хвостом, седовласый, носастый. Он испанец по происхождению. Живет здесь давно уже. Живет с дочерью, которой 20 лет, три года назад она к нему пришла. Ей было 13 лет, когда она к нему пришла, от матери ушла. Он забрал дочь, а до этого знать ее не знал. Так сложилось. И он был главный среди всего этого фестиваля. И она такая девочка хипповая, и он такой хиппи. И нормально они существуют. А когда Таня утром проснулась и сказала: «Чаек-то будет вообще? Можно тут чайку-то попить?» Она говорит: «Заварки нет, есть горячая вода. У меня есть два йогурта. Но второй мне надо оставить на обед. Я могу один дать йогурт и кипяток». То есть когда мы рассказывали, кого как кормили за завтраком, Таня говорит: «Их еще и кормят…» А в других семьях подавали изысканные блюда на завтраки. Семья, у которой жили Наталья и Ольга, занимается изготовлением метел. У них метельное производство. И они содержат его. Никаких здесь рабочих. Ну маленькая своя мастерская. По выходным он ездит на машине, возит метлы. Вот эти вот как вроде новые русские. Живут они, по рассказам, это эксклюзивные, очень утонченные вкусы у хозяев: много маленьких антикварных штучек, которые расставлены везде, много дорогого парфюма, очень много цветов с какими-то камешками, как-то высаженными – вот это новые французы. А те, у кого жила Алена с Ленкой, это, как по иронии судьбы, баба, закусив удела, такая Костина в квадрате, курящая, пьющая, с хрипатым голосом, пропитая такая бабина, у нее такой же гуленный муж. Он – Серж, она – Кладит. Они пенсионеры. По-моему они были фермерами. На вопрос о том, если у вас чайку, потому что везде кофе пьют. Она говорит, что нет чаю, много бордо. Бордо ведрами, бочками. Из бочки, где открывается краник, и все вместо чая пьют бордо. На вопрос о том, верите ли в Бога, ходите ли в церковь, сказали: нет, ну что вы, мы неверующие. И моя, кстати, хозяйка в Ди, старушка вот эта, она тоже сказала, что неверующие они. Зато ее внучка, которой 9 лет и которая в школу спешила, сказала: «А я верую в Бога. Я католичка. Я хочу в храм Божий».

– То есть она услышала ваш разговор и вмешалась?

– Да, вмешалась. А те сказали, что ни в коем случаи. Вот как бы публика разношерстная, но все вместе они представляют из себя такую коммуну. То есть они, видимо, под это дело, а может быть, не под это дело, объединились для того, чтобы пригласить к себе русских, которые расскажут им о своей культуре. Поэтому мы в школах выступали, в домах престарелых, в храмах. При этом реакция публики, конечно, разная. В Гасконии вот палец покажи, звук первый издай, они все: А-а-а-а! В Ди там более сдержанная публика.

– А в Гасконии как на звук реагировали?

– Они сразу просекли. Они сказали: это круто. Им сразу понравилось. И второе, что им очень понравилось, что мы открытые и очень доброжелательные, и простые. Они очень боялись, что из Москвы приедут чопорные музыканты, которых они не смогут окучить. Они так были рады, что мы такие вот друзья получились, так что мы там тоже имели как бы два лица во Франции. В Бордо мы были совершенно как у себя дома, как в колхозе каком-нибудь Болховском районе. А там мы были как представители элиты музыкальной.

– Но свои в доску.

– Да-да. Но просто как бы изысканный музыкальный коллектив.

– А про школу.

– Точно такие же, как у нас здесь. А в другом случае мы были как представители элиты и чувствовали как бы разницу в уровне жизни.

– Ну по уровню Красный лапоть – это Гаскония?

– Это соотносится с нами. Это похоже на нас. А Ди – это богатый город.

– А со школами.

– Мы в школах и в доме престарелых были в Ди – это входило в нашу программу. В школе мы давали четыре встречи. В один день – две. И два дня – по одному. Это была одна и та же школа. Я была на одной из встреч. Мы все ходили по очереди, три человека. А я была на не очень благоприятной встрече, где свели два класса, примерно 5–6-й вместе. Причем 5-й уже видел, был на вчерашней встрече и хотел еще и сегодня. И сказали, что если они будут плохо себя вести, то их выгонят. Они, конечно, себя плохо вели. В том смысле, что их зашкаливало совершенно. Они орали. Учителя точно так же рявкают, как собаки, такие же цепные псы, как наши. Ну одинаково совершенно. То есть такие же истеричные, нервные. Тетки, которые шипели, дергали головами, как нервные птицы, делали замечания, одергивали без конца. А дети, точно такие же, как наши, оглашенные, ненормальные. То есть их привели в спортзал. Там еще эхо. И два класса. Классы, конечно, не такие наполненные, как у нас.

– Их сняли с уроков?

– Я думаю, да.

– Они в форме были?

– Нет. Не в форме. При этом очень много больных детей. Детей всякого нервно-паралитического направления с заболеваниями. Кто-то дергается, у кого-то тики какие-нибудь, у кого-то рот ползет набок. То есть у нас таких детей меньше встретишь в школе, потому что у нас их изолируют, а у них учатся все вместе. Поэтому там один выделялся особенно толстый мальчик с дебильным лицом, с признаками дауна, который когда смеялся, у него вообще все лицо перекашивалось совершенно неузнаваемо. Он не мог остановиться, его зашкаливало возбуждение. Но им всем очень понравилось водить хороводы.

– Что вы с ними делали? Вас трое было?

– Нет, Там побольше нас было. Нас было четверо. И мы сначала поздоровались с ними.

– Через переводчика?

– Да. С нами ходила девочка-переводчик, которая ассистентка московская. Значит, поздоровались, сказали, что мы приехали из Москвы к ним в гости. Что сейчас идет фестиваль. Они спрашивали: а что только эти приехали, а еще другие есть? Им ответили, что есть, вот фестиваль идет. Видимо, они афишу не читали. Мы сказали, что привезли песни старинные, которые поют у нас в деревнях, и наши дети тоже поют эти песни. И что мы их сейчас научим. И вот хором, речитативом, на непонятном языке они имитировали речь.

– И вы заплетали плетень?

– Да, плетень. Потом что интересно, что они тут же показали нам свой. Сказали, что у них тоже есть такое же. И стали петь тихоненькими голосами. Представляешь, вот если с нами они скандировали, то стали петь такими академическими голосочками свою песенку, даже какое-то многоголосие выстроили.

– Движение было или только пели?

– Они просто сидели, их посадили, как раз когда мы что-то говорили. Мы наряжали учительницу в костюм.

– То есть показывали, как костюм надевается?

– Да. Хохоту было! Они попадали со смеху. Татьяна сказала, что больше не будет рядить никакую учительницу, это компромат на учительницу: смотри, какая она страшная с этим носом в этом русском костюме. Учительница была счастлива. На брюки ей одели сверху рубаху. Потом поневу, украшения, одели в повойник, потом налобник. И она действительно оттуда, как каркуша: черная, с длинным носом. Каркуша натуральная. А была такая довольная. И дети радовались. Рядом поставили лапти. Лапти они нюхали. Всем страшно понравились лапти. И вообще, лапти производят впечатление на всех. Все их трогают руками и нюхают.

– А почему ты сказала, что неудачная была встреча?

– Я не сказала неудачная, я сказала тяжелая. Потому что два класса.

– И у вас задача была познакомить с культурой. То есть чуть-чуть песен.

– Тридцать минут нам нужно было продержаться. Мы продержались тридцать минут. Но эта такая работа, что мы вышли в поте лица все. Они отобрали у нас кучу энергии. Лучше было бы концерт дать. Ну все то же самое, что у нас. Нежелающих нет. Правда, вот у нас есть нежелающие.

– А было видно отличников, примерных детей?

– Нет. Ну была там такая ситуация. Вопрос: «А знаете ли вы…» И лес рук. Ну не все подымают руки. Вопросы задавали интересные. Задавали вопросы какие-то, а учительница корректировала: отвечать на них или нет – нам. Мы-то не знаем, что они задают. Девочка-переводчица корректно пропускает. Дети тянут руки, а учительница говорит: «Ну и что ты этим хочешь сказать?», – судя по ее интонации. Ребенок смущается, вроде хотел чего-то умное сказать, а оказалось, что вляпался в лужу. Ну и девочка не переводит нам тогда. Нас повезли на Атлантический океан. Километров в 70 был от того города, где мы жили. Но дорога была дальняя, потому что французы страшно неорганизованные, никогда вовремя не выезжают, все опаздывают, никто никуда не торопится. При этом мы уже так настроились, потому что мы первое время ужасно нервничали, трясли своих хозяев, говорили, что вот надо нам вовремя быть. Филипп, например, нам говорил: «Что вы переживаете? Все равно все опоздают». И действительно: мы на 45 минут опоздали, остальные больше. Мы были первые. А как они друг друга находят, я вообще не понимаю. На Атлантике нас сначала привезли, сказали на устричную ферму, там, где устриц выращивают. Мы всю дорогу думаем, что едем на Атлантический океан. Приезжаем. Какое-то болото. Натуральное болото, высохшее. Местами еще озерца такие. И километра на полтора сплошная грязь. Грязь и болото, и маленькие лужицы. И по этому болоту в сапогах, это отлив, дно соответственно оголилось, ходит народ и собирает, вот как грибы мы собираем или как, например, ягоды, вот совершенно так же все это смотрится. Поле такое. Как будто картошку собрали, а потом ходят и подбирают несобранное. Пейзаж такой же. Моря не видать совсем. А ферма – это озерца, в них кидают черепицу. Устрицы на нее налипают. Черепицу вынимают, устрицу отрывают и опять кидают. Очень смешно. Потом купили этих устриц. Но они уже мытые и охлажденные. Мытые, то есть они чищенные, от них вся эта тина и камни отлипшие, потому что я сама вынимала из этого болота этих устриц. То есть впечатление такое, что ты достаешь доисторическую какую-то окаменелость. Потому что ну камень и камень. Весь в мелких камешках, в каком-то песке, в иле, в тине. Ну и ничего нет. А уже в магазине, в палатке они продаются по сортам. Там двухгодичные, трехгодичные. И продаются они дюжинами. И считается, что можно съесть две дюжины устриц. Не килограммами, а дюжинами. Они примерно с ладонь размером. И с очень дубовым панцирем. Ну и соответственно ножичек. Мы на пикник туда поехали. И вот мы взяли этих устриц и поехали уже как бы на пляж. Лесом едем. Проезжаем огромные горы песка, как карьер песочный. Высоченные горы, которые из-за леса видны. Мы спрашиваем, что это там. Мы проехали дальше. И нас высадили в такой типичной картине прибалтийского пейзажа: песчаная почва, сосны и море. Ну вот это море и есть океан. Соответственно, всякие столики, ресторанчики. Достали этих устриц, салат привезли оливье.

– Это они ради вас оливье делали?

– Я вообще не поняла. Они там блины готовили. Похоже, что это они ради нас. Это мы любим есть, и они ради нас готовили. И эти устрицы я первая стала пробовать. Открыли мне устрицу. В рассоле, с соленой воде. Я бы сказала, что это кишка. Мне говорят, что ее надо немножко подчистить, чтобы она отлипла ножичком и в рот. Спрашиваю, что вместе с рассолом. Да-да, вместе с рассолом. Француз с энтузиазмом смотрит мне в рот. Я ее туда опрокидываю. И она мне не пошла. Так и вынула я ее изо рта. Долго еще отплевывалась от соленой воды. Океанская вода солонее, чем морская. Проглотить грамм 25 морской воды вместе с какой-то холодной кишкой, я не вижу в этом никакого удовольствия. Я второй раз не стала уже пробовать. В результате никому не понравилось. Ольга мужественно съела 6 штук. Потом сказала, что она больше не будет надрываться. Мне как-то казалось, что их надо варить. Вот креветки же мы едим, нам нравится. А креветки нам поставили. Вот рачки, которые в море плавают под ногами. Они их ловят и подают на стол. И дети щелкают этих рачков. Там ничего нет, один панцирь. И у них одни ноги и панцирь. Они нас спрашивают: «А вы что креветки не любите?» – «Да нет, мы любим креветки». У них в продаже есть большие креветки, но они вот такие едят. Наверное, это дешевле просто. Алена искупалась в океане. Мы увидели горочку такую песчаную. Я уже подумала, что надо на нее забраться, сфотографироваться. Мы под ней фотографировались. А потом мы поехали назад. Нас французы торопили, говоря, что мы еще на дюны пойдем. Мы: «Какие дюны. Давайте здесь купаться. Здесь так хорошо!»

– То есть вы сначала поели неудачно, потом искупались, и вас торопят на дюны?

– Да. Мы садимся опять в машину и едем в обратном направлении. Когда мы проезжали вот эти песчаные карьеры, они нам сказали, что мы здесь будем. Непонятно было, почему мы их сейчас-то проезжаем? Короче, так сложилось. Поехали назад. На обратной дороге заехали на эти дюны. Эта местная достопримечательность производит сначала ужасное впечатление, потому что огромная толпа туристов, плотными рядами, как в мавзолей, прется на эту дюну. А подойдя к ней, видишь, что это песчаная гора, но высокая. Песок, конечно, мелкий и такой шелковистый. Поэтому в профиль, на фоне леса подымающаяся гора производит впечатление, что она покрыта бархатом.

– Можно по ней идти и песок не сыпется?

– По ней нельзя подняться. Уходишь в песок по колено. По ней сделана пластиковая лестница такая. По ней все с грохотом и топотом, босиком и на каблуках, кто как может, поднимаются наверх. Причем толпа достаточно большая, много народу туда тащится. Наташа вообще туда не полезла, сказала: «Что я попрусь на эту гору!» Посреди леса, около океана стоит гора. Все на нее прутся, посмотреть на океан с высоты. Наверное, это интересно. Влезли мы туда. Тяжело втаскиваться, конечно. Влезли. И вот там получаешь впечатление. Ты мало того, что оказываешься на высоте птичьего полета, высота 117 метров, ты там уже видишь, что это не одна дюна, а целый хребет дюн. И эта дюна просто самая высокая. И этот хребет уходит на несколько километров вдоль океана. И это долгая дорога в дюнах. И по этим хребтам идут люди.

– Это дорога так длится?

– Нету дороги.

– А как же они идут?

– Лезешь на верх, а песок наверху плотный. И прямо идешь по песку. Но не настолько плотный, но не так, как на скате. Ну как по пляжу идешь, так и будешь идти.

– А сама большая дорога? Можно табуном идти?

– Табуном идти можно. Человек пятнадцать встанет в ширину. Но дороги нет. Просто есть как бы гребень, который не острый. Я думаю, что его просто уже утоптали. Потому что там, конечно, желающих пройтись много. А спуститься в некоторых случаях вообще нельзя вниз. Потому что почти отвесно. То есть очень круто уходит в лес песок. Ты стоишь, под тобой обрыв. Ну не такой обрыв отвесный, но очень сильный. То есть представляешь, как будешь лететь по этому склону, если шагнешь туда. Вот так сфотографироваться, так опасаешься туда слететь. А есть пологие откосы. И по ним кубарем. Вот съехать нельзя. Нельзя сесть и поехать. Потому что ты завязнешь в этом песке.