О педагогической практике. Женя 4 (продолжение)

– Так, значит, если в одну сторону, то они целуются…

– Да. Уру-уру-ураза — целоваться три раза. Хлопают. Вообще, там надо не хлопать. Это игра со шваброй. По идее нужно в руках держать швабру водящему. У нас не было швабры. По идее, там должны стоять девушка или парень с метлой или со шваброй, и на эти слова «…целоваться три раза», чтобы был такой момент, когда им повернуться-то, чтобы он четко был обозначен. Черенком швабры надо было стукнуть об пол. И они на этот стук должны повернуться. Если они поворачиваются в разные стороны, то парень обнимает и целует девушку. А если в одну сторону, то они встают и жмут друг другу руки и расходятся.

– Вот вместо парня был ветеран?

– Первый раз мы сыграли с каким-то местным парнем. И нормально. Местный парень. Он радист. Он на сцене стоял, пультом управлял. Мы тут же его взяли. И он так нормально, спокойно к этому отнесся. Вообще очень спокойно публика реагировала, что из зала брали кого-то. И ветеран просек это для того, чтобы выступить. Но когда мы стали другой раз играть, другой ветеран просек, что такую возможность упускать нельзя, что больше в 80 лет он никогда не перецелуется с молодыми девчонками. И быстренько выскочил на сцену. Он из местных. Все смеялись. Он целовал так, что даже одну девчонку свалил со стула. Ветераны оживились и решили, что они будут во всем участие принимать. И уже когда мы стали торосы плясать – городские парные танцы…

– Кадриль?

– Нет, не кадриль. Кадриль – это сложные фигуры на несколько пар. Мы когда стали плясать на сцене… Там в зале привинчены стулья и фактически нет места. Но мы спустились туда в проходы и кого-то пригласили. И другие ветераны, среди них были всего две бабушки, они тут же похватали девчонок и стали танцевать.

– Бабушки девчонок похватали или парней?

– Бабушки стали танцевать со своими. Их свои пригласили. А те, кому бабушки не достались, они пригласили девчонок.

– А танцевали под гармошку, и вы сами пели?

– Да.

– Это какие примерно песни?

– «Когда б я имел златые горы…», «Ту степ», «Карапет», «Краковяк», «Полечка» – это же они все знают.

– Они сами тоже подпевали?

– Нет, не подпевали. Они же ветераны. Они еле двигаются. Им же 80 лет. Я понимала, что они могут не рассчитать свои силы. Вот с одним я танцевала и думала, что вот он упадет. А потом мы вышли в холл. А тут уже директор клуба, который сначала на нас наорал, такой представительный. Он не директор клуба, он ответственный за культурную часть, отдел культуры. Сначала, когда мы приехали, он нас так ругал, что мы опоздали, а он в такой кителе, такой солидный. Во время нашего концерта он успел напиться капитально. И к тому моменту, когда мы вышли в холл, в такое фойе этого Дома культуры, сначала мы стали просто танцевать. Я бабушку одну пригласила, потому что мне надоело танцевать с дедушками, потому что они падают, а с бабушки крепче. А бабушка спрашивает: а что будем танцевать? Я говорю: Ту сцеп. Она говорит: ну, это-то мы умеем. И она мне параллельно рассказала, что на фронте, на эсминце кем-то, чуть ли не радисткой шесть лет. Она сказала: эх, я так растолстела, у меня такая форма есть: тельняшка, юбка и сверху китель. Очень пожалела, что не влезает в форму, а перешить не успела. И вот мы танцевали, а этот пьяненький, и он в этом кителе, сказал: танцы, ну значит, будет дискотека, и выключил свет, он включил цветомузыку. Стало вообще невозможно, потому что ветераны падали. Лица мелькают, Гармошка играет. Тут пришла молодежь, они курят, еще дым коромыслом висит. Я удалилась к маленьким детям, чтобы водить хороводы под это дело, потому что танцевать уже не хотелось. В итоге, мы еле смылись оттуда. Мы заорали, чтобы включили свет, ничего не видно, но ветераны еще оставались. Свет включили в конце концов. Но минут на десять он устроил дискотеку, танцы. Потом мы спросили главу администрации, подали ли нам автобус, потому что нам надо было ехать в Калугу. Он говорит: не обижайте, у нас заказан ужин в кафе. И повели нас в соседнее кафе, где накрыты были столы, была маринованная рыба, подавали горячее, компот. Мы сразу спросили: можно выпить два компота? Они разрешили. Произносили тосты. Главное, что зам. главы администрации произносил такие тосты официальные, типа: Мы приветствуем вас на Медынской земле. А потом, когда появился уже протрезвевший отдел культуры, он сказал такой тост, что я подумала, что школа министерства культуры не денется никуда, потому что он сказал тост – речь как в Доме правительства. И главное, до этого он был поддатый, подвали позже всех, но пришел и отметился торжественной речью. Оставалось только похлопать.

Дневники, 2002

– О педагогической практике. Обязательным элементом было – дать характеристику на ребенка. Были даны вопросы.

– Вопросы ты давала?

– Нет. Какие-то педагогини.

– Ведь ты же отвечаешь за практику. Что же тебе заранее не изучить?

– Я не собираюсь вносить свою установку, потому что мне придется тогда бороться с педагогической теорией, а я просто ненавижу ее. Я вообще считаю, что это антинаука.

– А они сдают тебе или тем, кто им читал методику?

– На самом деле это никому не надо. Никто не спрашивает. Одни читают теоретический курс, вторые проводят практику. Теорию читают одни, которые придерживаются одних направлений. Практику проводят другие – забудьте, что мы говорили, и начинайте действовать. Поэтому мне не нужна эта характеристика абсолютно. Я просто знаю, что им надо дать два занятия, дать открытых, а все остальное некоторые думают, что можно вообще придумать в состоянии сна. А у других каждое занятие открытое. Вот как Господь дал кому сколько таланта, так и есть. Кстати говоря, с оформлением этих дневников полная ерунда. Как бы расхождение моих требований и требований методистов. Исключительная речь ученика по-прежнему требуется. В общем, ничего более бредового, чем педагогика с методиками еще не встречалось.

– Так ты считаешь, что это педагогика или это психология?

– Я считаю, что это педагогика.

– А психологию ты считаешь гораздо лучше?

– По крайней мере, там есть чего показать. Вообще, в принципе, это психолого-педагогическая характеристика на ребенка. Вот как бы даны вопросы, и они по-разному их интерпретируют, ответы на них, а где как бы околонаучно. По деловому описывает ребенка по всем качествам: подвижность, контактность, успеваемость, справляюсь ли я с учебой.

– Им сколько надо описать, двоих?

– Одного.

– Кто выбирает какого ребенка?

– Это я не знаю, как это случается, как они выбирают. По-моему, они просто заваливают ребенка в тихом углу и с ним беседуют. Так вот, тем более меня поразило, что одна девица, которая отличается спецификой поведения. Я говорила, что она как гестапо. Она так стоит на занятиях: ноги шире плеч, руки за спину, развернутые плечи, в позиции как будто палку держит за спиной, такой поднятый подбородок и в приказным тоном, очень жестко ведет. Я ей раз сделала замечание после одного…

– Мне кажется, что ни взрослые, ни они, ни на себя, ни на детей писать характеристики не могут. Нужны ли опросники? Ты говоришь: опросники – это хорошо.

– Опросники – это параметры практически, которые описывают личность.

– Но это да или нет ответить. И тогда получается, что очень легко писать отрицательную характеристику.

– Ну и что?

– Но это же не характеристика.

– Отрицательная? А если да? Это тоже не характеристика. В чем тут собака-то порылась?

– Что это не приближает к пониманию характера.

– Для чего, главное, не приближает? Вот сколько дано, столько дано. Ничего более. С опытом, методом повторения, возникает какое-то понимание. Объяснить эти вещи вообще нельзя. Почему такой феномен, я вот с ним который раз уже сталкиваюсь, каждый раз, когда начинается практика, я вспоминаю, что старательные, умненькие отличницы могут быть ужасными учителями. И, главное, видишь, что уже не исправишь ничего. А троечники, какие-то забитые, затюканные, серые мыши – они могут быть великолепными. Вся проблема у них, может быть, собственная безграмотность. Вот, например, они пишут характеристику, а в ней ошибки. Они проверяют работу и не видят ошибок там. Это значительный минус, но я считаю, что гораздо хуже, если учитель грамотен, но жестокий или просто плохой человек. Или не плохой человек, а вот даже не от качества – плохой или хороший, а вот как бы неловкость какая-то, не тем местом работает. Всем это видно, даже новичкам. Все видят, что этот провел занятие отлично, а этот с грехом пополам.

– Тогда действительно для этого и нужна практика, чтобы смотреть, то, о чем сказать нельзя, и потом как-то скорректировать. А из отличниц никогда хороших учителей не бывает?

– Ну почему? Бывает. Бывает какая-то совокупность каких-то личных качеств с правильной пристройкой. Наверное потому что здесь один из важных моментов – пристройка. Потому что вот какая-то потерянность, которая может быть от чрезмерного старания, чрезмерного желания угодить методисту, детям, самой методике, не попасть впросак, соответствовать стандарту и прочее. Или какой-то может быть пофигизм.

– Поэтому, может быть, и нужно некое идеальное представление о какой-то педагогике – особой, новой, новаторской, – чтобы выслуживаться не перед методистами, не перед детьми, а перед своим идеальным впечатлением, и тогда как-то сглаживаются эти углы.

– А какое идеальное впечатление? Откуда оно складывается?

– Ну вот некий миф: я работаю по Амонашвили, по Шулежко.

– У меня есть неудачный пример, когда, опять же у моей ученицы одной – вот она работает по Амонашвили, – лучше бы она вообще не работала. Она поддержана этим мифом, себя считает специалистом, так себя подает и создает, и прочее. Но даже из того, что она говорит –неосознанно рассказывает, – эти фрагменты у нее в речи возникают, линия ее поведения и так далее, у нас у всех просто уши в трубочку сворачиваются от того, что такое может быть и так можно жить. Я подумала, что может быть пример для подражания просто личностный, чей-то. Или какой-то собирательный образ. На себе попробовал каждый, знает, какого педагога любили, каким хочется быть, наверное так.

– Но вот этот синдром отличника?

– Отличники не обязательно с синдромом отличников.

– Ну у них же тоже были учителя, которых они любили, они кем-то хотят быть, на кого-то похожими.

– Ну и что? Ну они и стараются. Вполне возможно, что они как раз хотя быть похожими на…

– Зачем тогда нужна методика? Вот ты, как предметник, тебе же вроде методика нужна?

– Да, я хотела бы разговаривать с человеком, который тоже ведет, не с методистом, а с практиком, который ведет.

– То есть, не как нужно, а как делаешь ты.

– Как делаешь ты – да, конечно. Вот этот собирательный опыт: как делают другие. Как нужно – не бывает такого, надо просто от этого отказаться.

– Тогда вот эта девочка, гестаповка, по сути дела, как только начинаешь ее критиковать, то ты говоришь – как нужно. И тогда она что? Она это не может воспринимать?

– Да я-то ей не говорю, как нужно. Я говорю, что так нельзя.

– Если тебе методист говорит, что так нельзя, это же тоже ты не воспринимаешь.

– Он мне может сказать, что так нельзя, например, такую логику объяснения вести, просто антинаучную. Методы по приему – они могут быть совершенно разные. А у нее не прием.

– У них уже прошел Новый год? У них нет сейчас на каникулах группы продленного дня?

– Нет.

– Что-нибудь сами рассказывали про Новый год?

– Да нет. Последнее занятие было 24-го.

– А вот эти дневники наблюдений – это же каждый будет сдавать? Ты просто ставишь: сдано, отметку для зачета, и всё?

– Да. Практически у них сейчас первая практика. И, в принципе, просачиваясь через меня, я понимаю, что дальше их будут дрессировать все предметники, каждый по-своему. Меня больше беспокоит человечность процесса. Тем более ГПД – чтобы были человечность и творчество. Вообще, конечно, проблема. Я сама себе не очень представляю, какой бы идеально мне понравился отчет по уроку, по занятию: они должны сдать одно, напечатанное проведенное занятие, может быть, даже групповое задание – например, четыре человека собрались, делали вместе и вместе его сдали, такое совместное творчество, с методическим обеспечением. Значит, все они сдают по-разному и в разной форме. Я понимаю, что они не понимают, в каких случаях я не принимаю эту сдачу. Потому что одному я одно скажу, другому – другое. Во-первых, само занятие у всех разное. Например, КВН будет отличаться от прогулки. И, соответственно, форма написания будет разная. Попытка делить на деятельность ученика и учителя весьма хиловата. Потому что деятельность учителя – проводится игра, конкурс такой-то, раздаются карточки и так далее. С детьми что происходит? Вот страница деятельности учительницы, в колоночке » деятельность ученика» выписано: дети отвечают, или дети встали, дети кричат, дети выполняют и так далее. Если выбрать отдельно «деятельность учеников», так кто был на занятии? И при этом я занятие видела. Я видела, что дети активные, все делают, работают. Воспитатели подкидывают дрова в огонь. Все было нормально, но описано – туши свет! Спрашивается, как надо описать тогда так, чтобы из этого конспекта… Да и к тому же, получается, что это как бы конспект занятия, как бы получается, что я его пишу до занятия, а не после того. То есть у меня здесь анализа нет. То есть практически описывается предполагаемая деятельность учеников, предполагаемая деятельность учителя. И получается, что предполагаемая деятельность учеников, описываемая, нулевая. Собственно, получается, когда сам начинаешь писать, вот требуется к открытому занятию конспект. Получается, что в основном, конечно, описывается деятельность учителя. Что будешь делать. А что получится – кто его знает.

– Так, может быть, тогда и не нужны конспекты?

– Да, вообще-то, на самом деле, не нужны.

– Ни до, ни после?

– Я бы так сказала, что после нужен анализ, какой-то дневник педагогический: удачи, неудачи, какие-то сомнения, какие-то проблемы возникли, надо было сделать так. А до того нужен план. При этом как бы план может быть более или менее развернутый, в зависимости просто от опыта. Он может быть – просто одни наметки с перечислением каких-то заданий, может быть – наметки с заданиями, детализированный.

– Ты сейчас идешь на химию или на фольклор, ты готовишься?

– Я готовлюсь в том плане – чем обеспечить. Если у меня не все под рукой, я должна собрать в кучу, хотя бы сама послушать то, чего мы будем петь. А по химии я, конечно, обнаглела до такой степени, что я прихожу и спрашиваю, что было в прошлый раз, потому что группы идут неровно – сколько прошли, столько прошли. Записываю я в журнале все, как положено. Программа выполняется. Меня может укатить за четыре темы, а мы еще этого не проходили. Благодаря тому, что есть повторяемость групп, то так или иначе материал уже готов.

– Ты узнала, какая тема. А у тебя уже под рукой тогда все, что нужно?

– Она у меня для этого систематизирована в папках.

– Когда в свое время начальство требовало, что пока все к ним ходят, пока не систематизируют. И ты плевалась и говорила: кому это нужно. На самом деле нужно?

– И ту систематизацию, которую предлагали они мне, она так и не пригодилась. Они мне предлагали, как образец для подражания, взять тему, а в ней навалена куча дидактического материала. И вот как бы вроде взял папочку и пошел на урок с ней. А ничего не работает все это. Потому что эта папочка и не нужна на уроке. А на уроке нужно много всяких разных папок, из которых ты в нужный момент ориентируешься.

– Это, скорее, папки по тематике: разрезные, составные, цветные.

– Да. Вот, например, система конспектирования. Вот эта система списывания, просто переписывания. Картинка – система разглядывания. Система решения, система осмысления. Получается – по виду их деятельности. Чем-то ведь надо обеспечивать детей. Я вот сейчас переживаю: у меня все время нет по органической химии ничего, потому что она идет повторением, вскользь. И когда идут обычные дети, то мы как-то галопом пропрыгиваем это все. Для этого достаточно даже записи в тетради и каких-то взглядов общих. А с глухими, оказалось, что надо каждому дать листочек, на котором было бы высосано содержание из всех учебников, объяснено каждая запятая и так далее, чтобы они вникли. И тогда уже на основе того, что у них записано, по крайней мере, я могу спросить. Потому что я могу разглагольствовать сколько угодно, они будут слушать сколько угодно, на доске напишу, а в ответ ничего не получу. У них отдачи никакой. Все равно надо чем-то обеспечивать.

– Когда-то ты играла в «Дочки-матери» на уроке. Сейчас такое случается?

– Я не помню. А кто дочка, кто – мать?

– Они делали домики: выстраивали стул на стул и так далее.

– Я вспоминаю, что это какой-то очень низкий уровень, эти какие-то пэтэушные группы, они были гораздо ниже как бы. Просто я сейчас смотрю: то, что я давала раньше, была одна треть потеряна. То есть сейчас как бы все структурировалось. И, конечно, в этом есть прохоженность, проторенность дороги, от которой меня иногда скука берет. Мы с ними делаем какие-то более серьезные вещи. Просто «Дочки-матери» – это такое развлечение для перемен.

– Ведь они же потом пойдут в начальную школу. И если они на русском языке будут играть в «Дочки-матери», чем плохо?

– Да пускай играют.

– Так ведь не будут же.

– Почему не будут?

– Потому что у тебя не играли.

– Зато они будут делать … Я не знаю, как-то пришла другая пора. Вот сейчас я им предложила делать «Сказки-романы». Давно я не предлагала им делать. И они с таким энтузиазмом пишут эти романы химические. Вот игра «Как у дяди Трифона». Вот первый сделает – себя по заднице похлопает, и все остальные дети будут выходить и хлопать точно так же себя, повторяя все это. Поэтому я, наверное, не правильно сделала, когда я им предложила такую форму работу, они вытаращили глаза и сказали: как это?! Я как это при реакции хлорирования написать сочинение химическое?

– А ты именно им реакцию хлорирования давала?

– Просто дошла до этой темы и вспомнила. А почему? Потому что материал удобен: ступенчатость, видоизменяемость, условия.

– Ну и что? Они вначале не знали.

– Я говорю всякие жанры существуют: сказки, роман любовный, детектив, сценарий к фильму, оперу написать – можно в стихах. Они говорят: а как это вообще? Я им говорю: ну элементарно. Вы берете те два вещества, которые реагируют, и начинаете с той формы: жил-был… Вот эта подсказка: жил-был – всё. Все написали: жил-был… царь, или король, или разбойник, и так далее. Но тема сказки пошла.

15 января 2002. Разговор с Ершовой

– Вчера, после каникул, был первый день занятий. И в связи с тем, что мы готовимся к выступлению на педагогической конференции, которая называется «Театральные технологии в образовании», я пришла навестить учительницу – Ольгу Ивановну Лапину, она работает во 2-м классе. Вы у нее были на уроке и очень точно сказали тогда ее перспективу, что ей надо отдавать контроль детям, что слишком много на нее. Я у нее не была очень давно, потому что была у более нуждающихся учителей. И просто мы с ней вместе охнули, когда началась эстафета, то дети говорят ей: я охнула, она охнула. Нам с ней совершенно понятно, что если ребенок получает эстафету, палочку для высказывания, а говорит не следующему, кому он говорит, а говорит ей, то понятно – тогда мы…

– До вашего появления ей это в глаза не бросалось. Как только появились вы, то она тогда стала смотреть на ситуацию. Она же тоже охнула.

– Они ведут эстафету, а я сзади, и говорю: а говорят Ольге Ивановне. Вот тут она и охнула.

– Для этого ей нужен ваш класс.

– Потом я говорю: что же вы так к ошибкам относитесь, что же вы так ужасаетесь, когда они ошибаются? Она говорит: я теоретически знаю, но нас всю жизнь чему учили? Что ошибка – это ужасно, ошибка – это плохо, ошибка – это безобразие, что это не радость, а вдруг это какой-то совершенно самостоятельный путь и ход? Вот из ее урока, кроме того, что мы опять с ней прошли, что такое контроль учителя. Какое было задание, спрашивает Ольга Ивановна у детей. А дети, кстати, благодаря, по-моему, нашим театральным технологиям, очень хорошо собран коллектив для работы, просто, по-моему, идеально. По-моему тут можно работать уже по всякой методике, хоть лекционной. Но, конечно, на мой взгляд, вот за месяц, когда я ее не видела, у нее получится сдвиг ребенка самовыпедривания перед учителем. Пока мне почудилось, что болезнь эта может разрастаться: что вот я такой хороший, не такой бестолковый, что учительница на меня внимание обращает, и я в лучах этого внимания, так замечательно тружусь. Вместо того, чтобы это снимать и заниматься задачей, проблемой, спором по существу, на равных, с помощью, с поддержкой. Так вот, этот откат у нее получился. Но, тем не менее, атмосфера в классе такая хорошая, что наказанием в классе является лишение права выйти к доске. И вы знаете, мне кажется, что это очень такая распространенная болезнь в ученической позиции, вот это представление о том: меня сегодня вызвали, меня сегодня вызовут, я заранее волнуюсь, я заранее боюсь. Это все-таки прекрасно выглядит. Но она, правда, этим очень активно пользуется. Она дает какую-то там проблему: сочините пример, где 14 – вычитаемое.

– Но это же связано с тем, вот как к доске не вызовут, это значит повыпендриваться перед учительницей нельзя.

– Ну и это тоже. И, вообще, как только она открывает рот на задание, там один мальчик, я вижу, он уже встает, ему очень далекий путь надо бежать, ему нужно пробежать назад по ряду, и весь ряд вперед к доске. Так она еще задание не сказала, а он уже встал бежать. В общем, то что они бегают к доске, с удовольствием пишут, причем не всегда верно. Я бы сказала, довольно смело. Там не то что все абсолютно верно. Там ответы в задачах они пишут за занавеской, обводя кто треугольником, кто квадратом, кто кружочком. И там тоже разные ответы бывали. То есть у них смелость, в общем, есть. Забитости там не видно. Это 2-й класс.

– Вы порадовались. Это открытие. А какие перспективы или что они будут делать, чтобы снять вот эту беду контроля?

– Это, к сожалению, учительнице надо над собой работать. Я ей понадавала всяких советов, типа: когда вы говорите – сказать, то всегда думайте – кому. Но если кто-то что-то должен сказать, то всегда ставьте вопрос: кому он это должен сказать?

– Чисто технологически продумывать.

– Кому надо отвечать, какое было задание. Кто не помнит задания? Надо же найти человека, который не помнит задания, а не учительнице. Она, кстати, такая игрунья, она сама очень любит играть.

– Тогда, может быть, подсказать какой-нибудь ход. Либо большой карандаш передавать – вот есть такие гигантские карандаши. Это значит передавать судье. Либо сделать шапочку для судьи. То есть что-то сделать, чтобы ей мозолило глаза, что она передает, что это не ее функция. Она этот большой карандаш или эту шапочку кому-то отдала и все время видит, что это ей напоминание, что молчи, а спроси у него. Раз она игрунья, то тогда и пусть делает. Либо это целый совет будет, или еще что-то, может быть Дума, которая будет выносить решения, и потом они сами будут говорить, что же в результате правильно или неправильно и так далее.

– Хорошо, это я передам. А вторая для меня очень ценная мысль – другая учительница, с которой мы работаем, она менее уверена в себе и меньше игрунья, и такая очень традиционная учительница, и очень долго боялась переходить на эти театральные технологии, а теперь все больше входит во вкус, вот это было с «Новым годом!». Кстати, у них с «Новым годом!» все получилось на классном мероприятии – эта идея круга: родители в кругу и как они играют в сказки. Я не была там. Но она говорит, что дети, предупредив взрослых, что они тоже будут играть сказку, которую мы будем представлять на Новый год, пришли с большим количеством родителей на представление: с тетями, с мамами, с бабушками, с дедушками. Но решились встать в общий круг игры не все. То есть, часть родителей осталась в зрительном зале. Это было в классе. Столы были поставлены к стенкам и на них был накрыт чай. А посередине был круг. Она говорит, что в каждой группе возникал взрослый обязательно. И, конечно, когда там все упали, вытащив репку, все похохотали. В общем, получилось так, как надо. Она говорит, что все были довольны. Мне кажется, что современные дети сильно лишены этой импровизационной игры.

– А вы схему расскажите.

– Схема там такая. Класс берется в круг. И этот круг периодически поет какую-нибудь песенку. В связи с тем, что в «Репке» вроде песенки нету, поэтому они пели то ли «Мы едем, едем, едем, в далекие края…», я не знаю что. Я ей советовала это петь. А вот если бы ставили «Теремок» и разыгрывали «Теремок», то тогда «Стоит в поле теремок, теремок…» Понятный был припев, и движение – круг. Вот они пошевелились по кругу…

Сторона В (продолжение разговора с Ершовой)

– А потом, начиная с определенного человека, в разные стороны пошло такое движение: в одну сторону от этого человека люди рассказывают сказку, по очереди говоря предложения, а люди с другой стороны выходят в центр, изображая это. Три предложения сказаны. Все исполнители вышли. Вот тут учитель, конечно, немножко участвует. Потому что сколько человек репку могут изобразить? Может один, а я ей потом посоветовала, что пускай всегда много, потому что репка же большая выросла. И вот учитель: иди, ты тоже репку будешь играть. Посадил дед репку, значит, ты будешь дедом. И никого больше не будем, деревья – не будем, птиц – не будем. Это же можно спросить в круге. Будем! Тогда ты иди птицей или деревом там становись. И посадил дед репку. Вот они это играют: выросла репка большая пребольшая…

– Сколько человек выходят?

– Столько, сколько в сказке. С помощью общего совещания. С другого конца. «Посадил дед репку. Выросла репка большая-пребольшая. Стал дед репку тащить. Тянет-потянет, вытащить не может» – вот первый сюжет. Вот это они и должны сыграть. Сыграли. Похлопали им в ладоши. Попели. Круг крутанулся. И теперь следующий человек от рассказчика и следующий человек от играющего начинает. И таким образом круг переходит весь. И всюду там были взрослые. В общем, она говорит, что там прошло все весело.

– И она сама довольна?

– Очень довольна. Вот о чем я хотела рассказать. Есть в начальной школе, по-моему, начиная со 2-го класса, предмет, который называется «Внеклассное чтение». И насколько я понимаю по другим учителям, и насколько я понимаю по программе, методическим рекомендациям, которые даны в этом разделе, это та самая беда школы вообще, и начальной в частности, – ведь начальная школа чем занимается? Отбивает у учеников желание, охоту, интерес учиться, совещаться, как бы учение не становится предметом радостной жизни в начальной школе. Так вот, внеклассное чтение дает результат, что чтение не становится радостным предметом. И вот когда мы с Ириной Викторовной стали разрабатывать эту тему, я поначалу даже не представляла значимости того, что нужно делать на внеклассном чтении. И, конечно, мы, как могли, насколько мы с ней можем, насколько ума хватает, но единственное, что надо делать, чтобы это был любимый урок, чтобы внеклассное чтение это был урок обмена читательскими накоплениями произведений. И как бы с ней вообще решили, что мы теперь сосредоточимся на этом самом внеклассном чтении. Первое, чем она меня очень порадовала, она сказала, что в ее классе замечательный уровень сейчас чтения, вот на данный момент, к концу полугодия, они превышают чуть ли не в два раза норму. Там что-то 150 слов в минуту. Там у нее какие-то родственники 48 слов, а у них меньше 100 нету. Так вот, если взять во внимание этот предмет – внеклассное чтение, – то мне кажется, что вдруг нам удастся сделать читающий класс. Потому что учителя литературы старших классов просто махнули рукой на то, что дети приходят, не читая произведение. Просто уже с этим справиться невозможно. Хрестоматия, отрывки, но в основном – не читающие дети. Эксперимент сейчас будет заключаться в том, что если всеми театральными способами, играми, методами сделать чтение радостной деятельностью, то, может быть, нам удастся.

– Тут хорошо бы им сделать доску и игру долговременную по классификации своих книжек. Тут надо сообща вводить понятие – текст ученый, где можно учиться, как можно чего-то делать. Это всякие научные … Потом текст ученый, текст исторический, то есть я узнал, как было. И текст-загадка, то есть внутри, по сути дела, художественный. Но я бы не вводил – художественный, а именно как загадка. Ведь даже книжка или рассказ – он может быть то историческим, то научным, а то загадка. Вот, например, «Ванька Жуков» – это исторический или вдруг кто-то увидел там загадку.

– Как жалко, что каждая голова работает по-своему. Вот вам бы с вашей головой этим бы и заняться. Вашу голову мне не пересадишь.

– На самом деле Ганькина очень много сделала.

– А у нее читающий класс?

– Ну сейчас-то класса нет. А вообще это было не то слово. Они писали басни Крылова.

– Так, может быть, тогда вы возьмете это под свое внимание, будете давать советы?

– Во-первых, очень много написано у нас.

– По внеклассному чтению?

– И в том числе. А у них это все было. Они же в рамках, по сути дела, внеклассного чтения делали каллиграфию полтора года, когда переписывали…

– Ну если это где-то написано, то можно это опубликовать?

– Это написано даже в нашей «Режиссуре урока». Это можно в интернете скачать. И вот следующий момент – медленное чтение. Они же делали это, как надо было вокруг «Желтой школы». То есть они прямо отправлялись в путешествие: читали Гомера, и чтобы фразу не рвать, – а у них-то дом жилой, он большой, – и они реально обходили вокруг дома, отправлялись в путешествие по тройкам.

– Я в ближайшее время буду помогать учительнице готовить какой-то открытый урок по литературе со стихами. Я, конечно, думаю о медленном чтении. Думаю сделать вершиной этих 45 минут медленное чтение. Это жалкие, конечно, отрепки от всей идеи получатся.

– У вас открытый урок показательный или это будет затрапез?

– Показательный. Она там на какой-то конкурс выставилась.

– То есть на лестницу нельзя будет вынести?

– Нельзя. Но вокруг ряда можно ходить. Естественно, что-то такое тихое, скромное, но хоть какое-то немножко изменяющее стиль вопроса, ответа, неизвестно кому, неизвестно зачем, неизвестно что, о чем и почему, мы, конечно, что-нибудь изменим, но насколько, я не знаю. Так что старенькие открытия исключительно.

– А какие-нибудь открытия со старшенькими есть?

– Со старшенькими грустные открытия есть только. Одиннадцатиклассники выступали на сцене – в этой школе положено всем играть на сцене. А я уже третий год говорю, что, ребята, у вас не столько исполнительская активность, у вас зрительская активность на нуле. Им всем не интересно смотреть друг на друга. Интересней выступать самим. Они доехали. Одиннадцатиклассники – как бы ни для кого, и смотреть не хочется. За две недели сделали «Пигмалиона». Это было очень грустное зрелище. Два взрослых, нормальных молодых мужчины и одна молодая женщина говорили текст «Пигмалиона» совершенно в полном пренебрежении к проблемам зрительного зала, и к тому, что интересно, не интересно, кому надо, мизансцены.

– Но они сами с удовольствием на сцене красовались?

– Они думали, что они будут красоваться с удовольствием, но они, конечно, стеснялись, потому что особенно хорошо у них это не получилось.

– И они увидели, что это действительно проблема?

– Ну не они, педагоги увидели.

– И что они будут делать с этим?

– Я им пока предлагаю тянуть за хвост зрительский, то есть чтобы ребенок, как зритель, работал.

– Загружать заданиями?

– Да-да. Чтобы они работали не только выступающими на всяких праздниках, а и зрителями. Я уже говорила, по-моему, что не подряд должны выступления быть. Мы сегодня смотрим выступление одних. И по этому поводу мы как бы переживаем и думаем. А завтра мы смотрим выступление других.

– Давать зрителям какие-то задания?

– Да, конечно. По нашей идее: обращают ли они внимание на драматургию, на режиссуру, на актерское искусство и на упаковку.

– То есть задание, например, по драматургии?

– Да. Запомнил где-то какие-то реплики или понравился тебе какой-нибудь обмен репликами.

– Какие реплики ты запомнил? Какой диалог ты запомнил?

– Да, да. Было ли что-нибудь неожиданное в диалоге? Красивое или смешное в диалоге?

– Это про драматургию. А там еще какие?

– Режиссерское. Мизансцены, распределение ролей. Начиная с мизансцены, конечно, с самого простого: кто куда пришел, ушел, зашел, как это было все организовано. Актерские паузы.

– Так значит часть учеников сидели и задание не выполняли?

– Там не так. Там уже в прошлом году я уже била в колокол и говорила, что плохо, плохо, плохо. Было так задумано, что каждый класс получал задание театрального критика. Вот первые классы выступают друг перед другом, а третьи классы сидят в это время как театральные критики. Третьи классы выступают друг перед другом, а пятые классы сидят как театральные критики. Это совершенно не получилось, они ничего не написали. Задание, конечно, было слишком сложным.

– Я вот сейчас говорю: им дали задание.

– А не давали еще.

– А они не будут работать. Продумать, что мы делаем в качестве, чтобы они…

– Правильно, надо продумать. Пока только ясно, что стоит проблема. Она еще не продумана. Что такое хороший зритель?

– Потому что если они посмотрели, это как сложная работа – смотреть и анализировать детский спектакль. И кто-то поработал, а кто-то не работает. И если между ними не будет разницы, то тогда в следующий раз никто опять не будет работать.

– Вы же знаете, что у нас в уроках театра это проблема: ты – исполнитель и ты – зритель – продумана.

– Да. Там бы как все и легче, потому что все в классе и тут же рождается, а там уже все-таки школьная традиция и поэтому это труднее уже.

– Естественно, у меня было предположение, что если правильно идут уроки театра в школе, а там же все-таки все классы охвачены уроками театра, значит, неправильно они идут, или предположение неправильное, что все-таки интерес к чужому детскому творчеству какой-то другой возникает. Но пока это не случилось, не сложилось. По старшим классам видно, что не сложилось.

Раскопки

– Потому что не только на местах, где-то в селах, но и в Москве преподавание истории поставлено отвратительно, как правило. Даже при самых благих намерениях и компетенции учителя она настолько оторвана вся от личного опыта детей. При том, что современный ребенок имеет, как и всякий современный человек, мозаичное сознание, сформулированное всякими масс-медиа. Что для него русское Средневековье или античная литература? Никакой абстракции, фикция. Представление об историческом времени на уровне американского фильма о Геракле – такой англосакс мордастый. Поэтому в селе те же самые проблемы стоят. Я когда приехал – это было самое начало перестройки, только защитился, предложили в 24 часа покинуть город – такая статья была хорошая «… агитация и пропаганда». Я очень быстро его покинул и оказался во Владимирской области в этом селе. Я ни о чем не жалею и всегда благодарю Советскую власть и Госбезопасность за то, что она для меня сделала. Искренне совершенно. Я бы ничего не знал о жизни, если бы не это.

– Вы когда попали в 24 часа в село, то там сначала адаптация какая-то была после столичной жизни?

– Никакой абсолютно адаптации не было у меня. У меня была ясная установка, что я никакой не учитель истории. Мне надо учиться, и времени на адаптацию не было. Сел за книги и стал как-то пытаться преподавать.

– А это был первый педагогический опыт? Вы в Москве не преподавали?

– Я преподавал в высших учебных заведениях логику, защищался по философии. Поэтому опыта работы с детьми, конечно, не было никакого… На самом деле никто ничего не знает. Вот если с этой установкой приходишь в школу, можно чему-то научиться. Директор школы говорил, что я липовый кандидат наук, если бы ты был кандидат наук, хрен бы ты готовился.

– А когда начали, какие были проблемы, как у начинающего учителя, у которого на самом деле багаж большой жизненный, а тут сельская школа, там своя специфика.

– Абсолютно никакой специфики. Это все иллюзии. Они бойчее, скажем так. И только. Если говорить об интеллектуальных навыках, извините, дерьмо полное, что там, что здесь. Сложности были, но они связаны с моим личным педагогическим опытом, а не с особенностью детей. В частности я очень увлекался в первое время монологами. Мне удается и удавалось интересно рассказывать, и мне легко было вытащить на этом урок. Это вот та ловушка, в которую попадает всякий пришнобан, и я угодил в нее сразу. Вторая ловушка, что начинаешь радоваться, когда дети пытаются тебе подражать. Ну что же хорошего в этом на самом деле? Пусть сами себе подражают. Приятно, конечно, походить в героях, миссией походить в деревне, такой попугай Гоша. Так что обычные ловушки, как у всех людей.

– А с какой стати вы вдруг из этих ловушек стали выпутываться?

– Во-первых, когда играешь, слышишь, когда фальшивишь, если есть уши. Рано или поздно начинаешь слышать. Это первое… Она очень неординарная учительница. Главное, что он умеет умирать на каждом уроке, то есть она старается… как бы с урока и предоставить сцену детям. Сама сидит в зале и как-то пытается заставить их извлечь все, что они могут. Она мне так и сказала после первого же урока: вы замечательный рассказчик, но все это фальшиво. Это была правда.

– То есть помог взгляд со стороны?

– Да, безусловно.

– Так что вы тогда стали предпринимать, чтобы из ловушки выпутаться?

– Я стал, во-первых, у нее учиться: и на уроках у нее сидел, и мы много беседовали. Я, в общем-то, университеты прошел с ней. У нее уже было больше 20 лет педагогического стажа к тому времени, было что узнать. К сожалению, ее недостаточно ценят, я говорю не о детях. Коллеги просто не понимают, с кем имеют дело. Потому что обычно учитель, к сожалению, удовлетворяет свое самолюбие. А вот подняться над собой, устремиться, дать внутренней речи простор, это такой пилотаж, на который мало кто способен.

– А как и когда возникла идея, связанная с раскопками?

– Во-первых, вначале возникла как формальная задача. На второй месяц работы. Первое, что бьет в глаза любого преподающего историю, это то, что дети никак не усваивают дат, они их ненавидят. Что этим предполагается? То, что у них нет потребности в ощущении и восприятии исторического времени. Специфика сельских детей – они моментально все усваивают. Они очень предметны, очень практичны. Вот когда им показываешь культурный срез – всё.

– Культурный срез прямо в земле?

– Да, в земле. Надо брать лопату и копать. А там повезло – место очень интересное. Это ведь село Большое Кузьминское, а рядом село Клины. Если двигаться ретроспективно, это XVII век – там скрывался от гнева Бориса Годунова первый муж, царь династии Романовых. И вообще это была вотчина Бориса Романова. Там где-то Ванечка Грозный в округе мотался. Это Ивановская область от Пустоши, где его родина, Александрово. А если еще дальше спускаться, то там же уграфинские поселения – древнейшая уграфинская культура, там миряне селились, южнее – муромы. И стояли курганы, пока в 60-х годах Никита Сергеевич не спас сельское хозяйство и не уничтожил русскую деревню со всей ее культурой. Он укрупнил, произошло страшное – число сел сократилось сразу в 10. Но это надо понимать, есть же культурная экология. Что такое село? Люди все превратились моментально в эмигрантов на центральной усадьбе. Культурные реальчики – они все физически приказали долго жить, все распахано. И когда мы начали раскопки. В общем-то, я и сам мало что знал. Только через несколько месяцев стали ездить в архивы… подымать губернские ведомости с моим 7 классом. И там уже ребята стали переписываться и с потомками Голицыных и так далее. А информации было мало, и копали вслепую. И первое, на что мы наткнулись, это на кладбище сел. То есть полностью все уничтожено. Только поле. И кто-то из старожилов нам говорит: а здесь Дунаевка была, Смердово… Покопали по кромочке, и сразу вскрывается и быт крестьянский, и архитектура сельская – возникает живой мир.

– А как это все возникло? Вот прошло два месяца, и вы что это как дополнительное занятие, или были желающие, или целый класс отправлялся вместо уроков? Как это все реально выглядело?

– Вы знаете, совершенно анархическим образом. Я сам не очень дисциплинированный человек по устройству. Мне стало интересно. Я ощутил несправедливость. Потому что есть большая история, а есть якобы маленькая история. Историки обидели села, откровенно обидели. Они древнее и важнее для культуры нации. И русское самосознание так пострадало, что я понял, что невозможно без серьезного отношения к этим вещам. Мне стало самому интересно. Я рассказал об этом детям. Они решили пойти. А летом мы уже отправились в большой поход. Мы шефствуем над конюшней. Так получилось: одна девочка обожала лошадей, мечтала стать лошадиным тренером, стала неудачной женой, как это и бывает. И летом мы снарядили кибитку, запрягли кобылу Машку и отправились по забытым селам области. Десять дней мы ходили, записывали. Две кассеты привезли. Потом во Владимир взял в какой-то фольклорный ансамбль их послушать, и заслушал. Начали копать. А для этого нужна информация, ведь не будешь же копать все подряд.

– Так вы первый раз копнули, вы что-то выкопали?

– Да. Во-первых, дети стали таскать то, что они накопали на огородах. И представляете, вдруг появляется кованный грифан, датируется где-то XII веком, – нагрудное украшение. И появляются вещи, причем очень интересные. Мы просто в ручье копались. Естественно было предположить, что мыли горшки в ручье и должен быть бой. Нашли донышко с регулярными насечками – языческий календарь древний. Во знаете, по-детски все получалось, с той только разницей, что я имею соответствующую подготовку научную, просто знал, что нужно, чтобы привести это к какому-то виду осмысленной деятельности. А на самом деле нам всем было просто интересно. Потом у нас завелся мотоцикл. Мы на мотоцикле ездили в эти Клины. Мы нашли в губернских новостях за 1847, по-моему, год, сейчас уже точно не скажу, свидетельства о том, что когда возле Клинского храма рыли могилу для погребения священника, обнаружили захоронение воина в полном облачении, в латах с шишаками. Естественно, что об этом было сообщено куда следует. И приезжал граф Уваров, известный … русский того времени. Погребение было вскрыто, освидетельствовано и закрыто. Мы предположили, не зря предположили, что этот участок является археологически ценным, и стали там проводить некоторые историко-экологические мероприятия. А именно: закрыли дорогу, которая проходила по кладбищу, закрыли мы ее явочным порядком: срубили два толстенных дерева, положили прямо на дорогу. И народ нас поддержал голосованием. Потом там -храм законсервировали. Ну как законсервировали? Денег-то не было. Деревья вырубили со стен. Ну и прекратился вандализм, конечно, детский, потому что сшибали камнями фрески и так далее.

– То есть как только дети сами свой труд вложили, то и вандализм уменьшается?

– Вы знаете, труд многое вкладывает. Здесь появляется у детей историческое и национальное самосознание. Вот так, таким высоким штилем. Ну что такое? Я русский, я владимирский? Да вот он ты. Да что брехать-то, что врать-то, линейки устраивать?! Покопайся, посмотри, какой ты русский, какой ты владимирский. Все понятно. Нашли царские врата, им лет 300, деревянные. В разрушенном храме валялись никому не нужные. А у нас учитель труда был потрясающий, немец по национальности, из поволжских, Олег Витальевич Шааб, рукодельник такой. Как увидит, что хорошо сделано, аж трясется. И с нами как раз был, он говорит: ребята, посмотрите, как сделано? Мы посмотрели. Там все соединения подклинены, подклинены там, что если рассыхается, то клинышек входит и входит, влага повышается, клинышек выходит. И они никогда не качаются, не трещат, не разваливаются. Там же все кованные изделия в той же клинской кузне. Если забежать в наше время, жена Олега Витальевича занимается восстановлением этой краеведческой работы.

– Как это все организовывалось? Вы со всеми желающими, независимо в каком классе?

– Совершенно независимо. Возраст самый разный был. Но основу составлял 7-й класс мой, потом подключился 5-й еще класс. Людмила Игоревна сразу убежала, как услышала про 5-й класс, – это ее класс был. Там очень интересно было в 5-м классе. Все наши занятия средневековой русской историей: и теоретические, и археологические, полевые, подкрепились еще тем, что она с ними стала на древнерусском языке источники читать. Это было так мощно, трудно переоценить эффект этого дела. Через некоторое время мы все-таки конституировались более-менее, назвали это «Клуб любомудров». И какие-то газеты пытались делать и делали. Мы сделали два выпуска журнала «Наша Кожня». Это оказалось заразительным. После этого еще несколько книг в области вышло по краеведению, с таким же названием.

– А что значит – книг вышло?

– Это уже профессионалы: историки, любители-краеведы уже сами как-то.

– А вы на них выходили?

– Вы знаете, на некоторых да. В частности там загадка была, такая интрига безумная. Вот у нашего Сережки Власова, предки по мужской линии, они были сельскими хроникерами, они вели записные тетрадки. И незадолго до моего появления какой-то историк из Владимира взял эти тетрадки для изучения. А тетрадки были очень ценные, потому что до революции, в начале XX века, по одной из этих тетрадей был поднят довольно интересный клад исторический. И Власовы славились своим педантизмом и достоверностью. И эти тетрадки пропадают. То есть этот человек говорит, что знать не знаю и не ведаю, но пропадают совершенно уникальные вещи.

– Как возникла идея издавать это в журнале и какое участие принимали во всем этом дети, то есть это делали руками учителя или дети?

– Учителя участия в этом вообще не принимали. Я говорю, что спонтанный процесс.

– То есть дети сами захотели издать журнал? А ваше дело было только поддержать?

– Это был, по-моему, 87-88 год, у меня была взята в ссылку пишущая машинка. Это нас окрылило. Возможность напечатать материалы все эти. Потом нас поддерживал директор школы, надо доброе слово сказать о нем. Николай Александрович Мешков, учитель физкультуры. Он и учитель физкультуры очень хороший. При всем своем своеобразии он делал все, чтобы материально нас поддержать. Нужен фотоаппарат – фотоаппарат, объектив – объектив, по тем временам он нам купил 16 мм кинокамеру. Правда, мы ею ничего не успели снять. Так случилось. Короче говоря, видеоматериалы мы сделали. Вышли два журналы. Первый выпуск не сохранился. Второй выпуск Людмила Игоревна нашла у себя в архивах. Тексты писали вместе с детьми. Фотографии какие-то дети принесли, какие-то мы сняли, что-то пересняли. Первый журнал был обзорный. Мы открыли для себя существование устоев своего региона.

– Обзорный по истории региона или по вашим раскопкам?

– Там все было: и где мы что прочли, где мы что услышали, и слухи, и по результатам раскопок тоже. Сами по себе наши раскопки не давали достаточного материала, чтобы стали возможны какие-то обобщения, какой-то анализ глубокий. Они скорее побуждали нас к изучению других источников. Вот как мы поперлись в этот губернский архив. Там работали. Тоже каждая поездка была событие. Лучшая из лучших.

– Но ведь это целый день тогда вы туда выезжали?

– Мы выезжали даже с ночлегом. У нас в Институте усовершенствования гостиница, устроили, мы там переночевали.

– Бесплатно?

– Конечно.

– Но тогда их снимали с уроков?

– Да, снимали с уроков. Так мы ездили в губернский архив.

– Сколько с вами учеников было, когда вы ездили?

– 3-4 человека. Потому что часть читала, часть помогала мне переснимать документы. Мы брали с собой все, что нужно для фотографии. Тогда ксероксов не было. Сейчас бы это намного облегчило. Мы бы всю землю сейчас там подняли. Поднимем. Тем более, это нужно делать. Курганами … крыша снесена. Значит, поступает влага. И там надо производить раскопки. Но, естественно, сейчас денег на это нет. И зона не объявлена ни заповедной, там нет ни охраны, ничего нет.

– Так вот с журналами. Был один журнал, потом появился другой. Где они лежали? То есть как ими люди пользовались?

– Очень все просто было. Мы как только начали что-то таскать из земли, мы сразу начали оформлять стенды музея. Музей состоял из предметов материальной культуры, фотографий и текстов наших. В общем-то журналы возникали из этих стендов. И лежал в открытом виде, и каждый мог подойти и снять.

– Музей – это закрывающаяся комната у вас была?

– У нас было две школы. Первый журнал вышел в старом здании. Там это было прямо в холле. А когда мы переехали в новую школу, замечательную совершенно школу, у меня появился кабинет истории, там была замечательная такая ниша большая в стене, и там разместилась основная экспозиция, и там уже было все, в кабинете истории. Вот так и пользовались. Были очень интересные экспонаты.

– Вы проводили экскурсии по этому музею для других классов, для начальной школы, для селян или до этого дело не дошло?

– Экскурсии специально проводить было совершенно ни к чему, потому что на переменах дети набивались, им никто не запрещал заходит. Они все могли прочесть, и всегда кто-то крутился, кто мог дать пояснение. Все было в такой неорганизованной атмосфере. А что касается селян, то здесь самый эффективный способ – через детей. Очень многие родители стали сами приходить, давать информацию, кто что знает. Выяснилось, что в селе были люди, которые собирали информацию краеведческую, правда, не систематично, но интересовались. И вот теперь, когда Галина Анатольевна Шааб снова занялась этим вопросом, оказалось, что все живы, и все это можно восстановить и сделать лучше, чем было, безусловно, можно. И я надеюсь, что это удастся сделать.

– Мне ваша коллега обещала дать описание этого журнала. Он как-то выглядел еще у вас по особенному.

– Мы, как могли, сделали жесткие корки и вырезали из – у меня были такие вишневые пеньки такие просушенные – вишни буквы, отполировали и получилось так симпатично. Мы старались.

– Он считал, что театр ни в коем случае нельзя пускать в школу, потому что он учит детей лжи, лицедейству в самом плохом смысле слова. Я не буду оценивать это. Я только говорю о точке зрения. И в русской общеобразовательной школе шла такая не на жизнь, а на смерть борьба. Задумайтесь над тем, что театр до сих пор остается, в общем-то, внебрачным сыном в семье искусств в школе. Это тоже, наверное, минус. Потому что музыка есть, изобразительное искусство есть, а вот театр никак не пробьется. Кто-то сегодня сказал – он просачивается. Просачивается – да. Но, к сожалению, большего не удается достичь. Вот мне хотелось бы привлечь все-таки внимание к тем проблемам, которые существуют, к проблемам именно во внедрении театрального искусства в школе, и в частности внедрение технологий. Мы, конечно, иногда бываем так вот увлечены новой терминологией и стараемся сразу ее взять на вооружение, чтобы она звучала, фигурировала. Но в таком строго научном понимании, технология предполагает определенные шаги, определенную последовательность и жесткую логику этой последовательности. Вот в этом плане, мне кажется, может быть, это обусловлено связью с искусством, но вот такой жесткости и последовательности я как-то не совсем увидела. Может быть, не совсем поняла еще. Но во всяком случае это одно из пожеланий на будущее, которое, может быть, как-то хотелось бы высказать автору в плане дальнейшего развития идеи. А что касается того что сделано, потому что мы сегодня обсуждаем не то, чего нет, а то, что есть, то это, конечно, заслуживает всяческого одобрения и поддержки, поскольку я считаю, что это очень важные и конструктивные шаги в направлении развития вот такой очень важной и яркой линии в отечественной школе, которая идет от Станиславского, наследником которой является в частности и Вячеслав Михайлович, вот в этом плане, конечно, работу можно приветствовать.

– Маленков Александр Николаевич. Переходя к обсуждению работ, позвольте один пример маленький. Я недавно приехал из Ельца. Там молодой университет. Прекрасно работает. Город на один год старше Москвы. Понятно, что там очень интересная культура. Занятия с учебным хором. Есть выбор. Средств нет. Можно действительно чисто логически объяснить, как петь, как, допустим, выстраивать голос… И образ получается намного более ярок, намного более убедительным. Только-только пришли ребята из сельской местности. Они еще не знают терминологии. Гораздо легче, гораздо эффективнее вот этот спор. Я думаю, что здесь прямая параллель с тем, что делал… Называть это можно по-разному: театральная педагогика, образная педагогика, но сам факт остается фактом – это не традиционная, вот та академическая педагогика. Я отношусь к этому направлению. Занимаюсь проблемой национального переживания… Я выступаю здесь второй раз. Первое выступление было в мае месяце. Сегодня я недаром взял эту работу…